Михаил Кузмин. Дневник 1934 года

16 мая 1934 г<ода> (вторник)

В этой тетрадке из Торгсина, Юрочкиной тетрадке, когда он дарил ее, когда привез сюда, он говорил: "Вздумается что-нибудь написать, набросать мысли, стихи". Как будто это возможно, как будто я живой и как будто (и это главное) ему этого уж так хочется... Не знаю, смогу ли я это. У меня и на переводы-то энергии не хватает. Даже на чтение, на игру. Так распределено время. Самое главное в этом году четыре фактора.

1. Судьба мне громко произнесла "смерть" и понятие это из почти несуществующего далека поставила нос к носу. Теперь я знаю, как я умру, если, как мистрис Домби, "не сделаю усилия". Пока что я эти усилия ко всеобщему удивлению делал.

2. Относительное благосостояние за этот год. Продажа архива. переводы Шекспира и либретто разных дало нам возможности, т<ак> что порою даже Юр. не то что доволен, а кое-как может отогнать мысли о собственном положении. Хотя Бахрушинские деньги мы уже истратили. Жалко мне Юр. до слез, всегда, когда ни взгляну на него.

3. Мой выход из хроники Юр. жизни, да и вообще жизни благодаря болезни и дому отдыха. Отвычка от моего участия в жизни. Это самое ужасное. Мне какой-то пенсионный паек, визит в богадельню.

4. Появление на нашем горизонте Бахрушина. Касается это, конечно, главным образом О. Н., но и Юр. и меня. Хорошо еще и чуду подобно, что этот человек доступен более или менее высшим соображениям и не совсем примитивной психологии.

Весна. Теперь все распустилось, и вид из окна похож на слепые обложки Головина, все пространство сплошь заполнено зелеными узорами разных оттенков, через которые сарай, находящийся в 10 саженях, совершенно не виден. Но я имел удовольствие и радость наблюдать, как распускаются почки, растет трава, все прозрачно, ветки изящны (рисунок против колорита). Впечатление выздоровления навсегда связано с этой весной и даже люди, с которыми я грелся на солнышке, вроде композитора Житомирского. Он человек степенный и не особенно талантливый, похож на Левика и Сторицына, но связан у меня с почками, цветами вишни и пением зяблика, и дождем. Помню, как мы бродили с Юр. к станции через ручьи, где рос первый цветочек. Юр. радовался моему выздоровлению и сам поправлялся. Теперь дом отдыха как-то выдохся. У всякого занятия, вещи есть свой предел, продолжив который, вроде как "пересидишь" в гостях.

Всякое. Я совсем уже не думаю о своих писаниях, даже о необозримых переводах. Но вот хотелось бы кончить "Чудеса" и написать "Веронику". Я так долго с ней ношусь, что напишу ее очень быстро, вроде "Смерти Нерона", или буду писать всю жизнь. Как смешно - "всю жизнь". Что это для меня означает: год, три дня или двадцать пять лет? Кроме того, "Троя", конечно, и долг перед Юрочкой, это резервуар такой нежности, поклонения и страсти, что хватит на 3 "Форели". Туда же вольется, или влилось уже, и Бердсли, и Оксфорд. А Иван Грозный? И богаделенский XVIII век.

Здоровье. Только вот после случившегося здесь припадка у меня впечатление выздоровления. И слабости, и накопление сил, и радости каждому пустяку, и благодарности и некоторой скуке, и беспричинным веселостям. Теперь это как-то проходит. Что-то зарубцевалось, будто потускнело.

Старуха. Мошкова, ей 85 лет, она играет на рояле, шьет, читает иностранные книги, играет в шахматы и начала учиться на бильярде. Дочь ее училась химии в инст<итуте> Пастера в Париже. Старая знакомая Верховских и Менжинск<ого>. С матерью говорит по-французски. Дочь обожает мать. Жили за стенкой у меня. Вид такой старости внушает бодрость. Играла со мной a quatre mains {В четыре руки} симфонию Калинникова и 2-ую рапсодию. Когда с ней объединялся юный комсомолец Бунаков, было вроде Пиковой дамы с Германном.

Дом. Дом принадлежал владельцам яичной фаб<рики> "Баранов и Зифферт", Зиффертам. Высокий, относительно чистый особняк. Большие прохладные комнаты на север, веселые на юг, громадная крытая терасса с бильярдом, фонари, внутренние лестницы. Огород, садик. Только деревья натыканы прямо перед окнами.

Комната. Веселая комнатушка на солнце с кисейными занавесками, лимонной шторой, голубенькими обоями, шведским стулом, чайной розой в низком зеленоватом стакане, зеркальцем. Будто в Италии или Торжке. Две аккуратные кровати почти рядом. Вот бы пожить с Юр. И эта мечта осуществилась в майские дни.

Другие. Комната О. Н. веселая тоже, но никакой Италии, очень Д<етское> Село, м<ожет> б<ыть>, старинное. Хозяйка - полька, несколько провинциальная, шьет что-то. Обои темные, и несколько беспризорно. Чучелы птиц и масса шкапиков. М<ожет> б<ыть>, и я с Юр. поживем там. Характерно, что на Соборной площади. Если бы еще колоколов не сняли! Другая была, по словам Юр., в домике Ходовецкого, у каких-то стесняющих немцев на Московском шоссе, там, где яблони, козы и недалекое полотно железной дороги.

Книги. Чудные книги купил мне Юр. "Тутанхамона" Саймонс: путевые заметки по Италии, и Сизерана о итальянских портретах. А читал я Бердсли письма и "Тангейзера". Насколько у Юр. все теплее, шире и человечнее, но общего много.

Мое положение. Мое положение таково, будто меня нет, вроде как мое существование. Читая разные постановления съездов, критики, выступления, является мысль, что живой о живом и думает, что все это законно и естественно, хотя от меня при таком подходе только пух полетел бы. А могло ли бы кое-что выйти, как я думал Диккенсовский бульварный роман из жизни тряпишников? В смысле переводов меня не очень притесняют, но не знаю, не знаю. Все-таки в роли унтер-офицерской вдовы Пошлепкиной выступать не хочется. Да и верно ли все это? Я и под фашистскую гребенку, пожалуй, не выстригся, а самому себе плевать в морду и подавно.

Петух. У хозяина есть петух и курица ирландской породы. На дворе есть и простой казенный петух со своим стадом. Ирландца все время бьет и не подпускает даже к своей куре. Тот бродит в одиночестве и так озлобился и одичал, что бросается на всех прохожих, особенно на женщин. Прямо бывают бои. Для некоторых дам это своеобразное мазохическое удовольствие.

Юрочка. Юрочка бывает очень красив. Но у него появилось что-то новое: медленность и изысканность движений, преднамеренная сладость некоторых интонаций и улыбок, onctuosite {Слащавость}. А иногда прежняя приветливая и молоденькая мордочка, когда он машет кепкой. Очень худ. Красиво играет на бильярде. Умеет обращаться с детьми. Можно представить в полудуховном платье. Иезуит? М<ожет> б<ыть>, потому что недавно купили книгу о иезуитах. Стройнее, когда лежит, чем когда стоит. Когда спал в новой ночной рубашке, молоденький, был похож на Христа Бердсли, или на самого Обри.

Доктор. Доктор Козмин, мой ровесник, прирожденный царскосел. Ездит на велосипеде. Пользуется репутацией и практикой. Бывший полковой врач, стоял в Ц<арстве> Польском и в Ревеле. Очень утешительный. Я так обрадовал<ся>, когда после припадка он обнаружился спящим у меня в комнате.

Город. Будучи принужден долгое время обходиться без парка, я открыл совсем новое "Детское Село" за нижним бульваром к полотну, к Тярлеву, с Ван-Гоговскими далями, с густыми аллеями вместо улиц, с яблонями, козами, огородами и модернистскими виллами в стиле 1908-12 года. Там хорошо по утрам. Утра всегда имеют какой-то европейский характер, м<ожет> б<ыть>, потому что в Европе рано встают, а у нас валяются до 10- 12 часов, только крестьяне имели принужденное изящество вставать в 6 часов.

Прошлое. Теперь ужасно скоро все отходит в прошлое. Не поспеет произойти - уже прошлое. Юр. пребывание в майские дни - прошло[е]. Его приезд. Приезд милого Юр. Дом был битком набит, того гляди развалится, и впечатление, будто такое скопление народа бывает раз в году, во время ярмарки, выборов, а в обычное время никого не бывает. Пребывание сначала Житомирского, Бунакова, Гавронского, Вал. Вас. - прошлое; Саянов, Камегулов, Коварская, На<т.?> Ник. - уже прошлое; даже Шувалова с мужем, Лия Шульг<ина> и Оломуцкий - прошлое. Моя болезнь - прошлое. А город, больница - вид на больничный сад - какая-то древность.

Площадка в саду. Снаружи всегда все кажется лучше, но иногда бывает наоборот. У нас есть маленькая лужайка посредине запущенной клумбы с врытым большим горшком из красной глины. Стоит скамейка. Зеленая трава и множество однообразных, каких-то плоских, желтых цветов, одуванчиков. Голубое небо и перепархивающие птицы, невероятная тишина, будто за священной оградой. Не хватает только, чтобы вместо решетки и вокзальных прохожих была монастырская стена. Впрочем, м<ожет> б<ыть>, так и лучше, так как этого не замечаешь. Читать там какую-то латынь или d'Annunzio, не [то] Шекспира.

Болезнь. Когда я был болен, ко мне все заходили и всех водили, будто я был достопримечательностью дома. Было очень приятно и весело. Я выздоравливал, спал, как в мечтах, когда был один, прислушивался, как в гостиной или в саду веселились, или как Анна Семеновна играла свой репертуар: элегию Масснэ, "Иммортели", Ребикову "Лунную сонату", Джона Грея и кусок "Invitation a la valse". Продолжалось это 10 дней.

Хозяин. Маленький, тихий коммунист. Похож на сельского учителя. Двое детей и больная жена, гангреной легких, которая в отдалении где-то кашляет. Очень заботлив без назойливости, хотя последнее время чем-то озабочен, и звучат сухие и официальные ноты. Любит ходить в белом переднике: не то доктор, не то садовник. Фамилия его Крохин. До него была какая-то роковая женщина. Под него подкапываются как всегда.

Дом. Юр. высмотрел мне дом, где бы меня поселить. Не то замок, не то вилла, службы белые с красными крышами. На все стороны балконы. Стеклянный фонарь, где бы я работал. Яблони. На фу-фу все это немного, но приятно.

Новые знакомые Юр. Юр.заводит свои знакомства. Он и прежде их заводил: мальчики, коллекционеры, поклонники. Теперь не то. Теперь О. Н. отбирает или перебивает у меня под носом знакомых. Так, Козьмины, Женя, Степановы, Султановы, Домбровские, отчасти был Вагинов, Баторины, Петров, Лид. Ив. Аверьянова. Теперь Саяновы. Круг знакомых, из которых меня потихоньку выперли. Я все-таки этим не очень доволен. Прием: ходить отдельно от меня и стараться, чтобы Юр. со мной не ходил, а с ней, конечно, пойдет, т<ак> к<ак> она до сих пор не только уйти, но и придти одна не может. Впечатл<ение>, что Юр. и О. Н. более органическая группа. А те бывают у меня. Конечно, О. Н. присутствует обязательно, что-то похожее даже пытаются сделать с Ан. Дм. Но это слишком тяжелая артиллерия.

16 (вторник)

Невыразимая тоска, хоть садись на поезд и уезжай. Сначала было гробовое молчание. Теперь наехали еврейские девчонки, трынькающие целый день на рояли, наглые от молодости, от коммунизма, от еврейства, а мой семинар заболел, сижу я один за большим столом. Гулял еле-еле поутру. Не могу дождаться Юр. приезда. Даже Даттель как-то сдала под влиянием обстановки. Заезжал на минуту доктор. Начал писать в тетрадку. После ужина даже не вылезал в общие комнаты.

Посадка. По нижнему бульвару ездят военные, у них есть желание красиво сидеть, как у Лермонтова, как у всякого молодого военного, а некоторой скромной прелести, м<ожет> б<ыть>, и больше, чем иногда бывало прежде.

Одичание. Дом наш одичал. Даже посещения доктора не вызывают оживления. Тушинского не вызывают. Даже на бильярде никто не играет.

Гонкуры. У Гонкуров про "сон Сципиона" и как ярко выраженное ощущение бессмертия надо перечитать. Я до сих пор Цицерона считал старым колпаком, вроде франц<узских> академиков, и философом (римская философия!) очень слабым, но у Гонкуров убедительно. А как я люблю "Сон Полифила" и особенно гравюры к нему Мантеньи. Надо бы непременно достать переиздание. Наверное, есть.

Общественность. Доволен ли кто-нибудь? Я думаю, да. Хоть я общественность презираю и ненавижу, но потребность в общественности развита у очень многих людей. Причем эту потребность легче легкого обмануть, давая грубую видимость общественности при самом антиобщественном режиме. Вот эти-то обманутые общественники, вероятно, очень довольны. Настоящей же общественности, к счастью, не может существовать в мало-мальски государственном государстве.

Дворцы. Все бранят, и я в том числе, Александр<овский> дворец. Юр. обратил внимание, что как жилое помещение, как жилище, это не так плохо и может быть уютно и мило. Екатерининский - другое дело, но многие затеи как-то мизерны, особенно в теперешнем облупленном состоянии. А Юр. я люблю больше всего. Я повторяю это, как Бодлер советовал повторять утверждение собственной гениальности.

Погода испортилась к тому же.

17 (среда)

Немного прошелся. От желудка или от чего мне несколько тяжело. Был доктор. Гостей все прибывает. Ждал, ждал Юр., хотел выйти, а он и идет. Расстроен, кажется, что ему во Всероскомдраме дали только 500 р. вместо ожидаемых (неизвестно почему) 1000, или болен, или что-нибудь с О. Н., но как-то очень скоро, почти сейчас, начали ссориться со слезами. Читали друг другу дневники, тоже обливаясь слезами, но это вроде отдушины. Ходил до угла, а он в аптеку. Потом ему навстречу. Да, он обиделся, зачем я нахожу, что стало скучно. Конечно, положение его ужасно, он, по его выражению, забыт и лишен естественности. Но как бы то ни было помирились, он хочет приехать 19<-> дня на два. Стал водиться с какой-то Палладиной знакомой, которая сходила с ума от счастья и рассказывает чудеса про доктора. Не провожал Юр. А сюда приехал Азадовский. Юр. очень заинтересовался. Он разговаривал и заходил даже ко мне в комнату. Старая еврейка напоминает о партии в домино, а одна из девиц оказалась Верочкой Крокау. Лег очень хорошо, но вдруг стучат в окно. "Что такое?" - "Привезли больного, пустите". - Встал в одной рубашке, в дежурной, конечно, никто не спит, отыскал Андр. Алекс. Оказывается, какой-то отдыхающий раньше не мог приехать. Несколько разбило сон. Слабительное не подействовало. 

18 (четв<ерг>) 

Хоровое пение. Русские обожают хоровое пение. Студенты, пьяные, чиновники. Я почему-то презираю это пристрастие и, кроме организованных хоров (в церкви, в театре), хоров в домашнем обиходе не выношу, или еще Singverein'oB. {Хоровых обществ} Экскурсанты всегда поют, и очень скверно. Особенно женщины любят петь, будучи в этом отношении более бесстыжими. Тут шли по нижнему бульвару отдельно и ничего себе, особенно - au moment supreme, {В последний час} но в виде стада непрезентабельны. Пели только женщины, искуснее четыре, отделившись и обнявшись, пели под гитару. "И дикие страстные звуки всю ночь раздавалися там", как будто вой их вальс раздавался у царицы Тамары. Помню, как-то мы шли в 18<-> или 19<-> году с Юр. по улице, из-под каких-то ворот хлестала желтоватая вонючая вода с пеной. Я продекламировал "как будто сто юношей пылких и дев", нассало, подразумевается, бурно, как лошади. Остальные в экскурсии пробавлялись какой-то длинной эпикой. 

"Набрели на гвардейские цепи... 

завязалась кровавая битва... 

и боец молодой..." 

А то еще затянут "По морям, по морям, нынче здесь, завтра там". Мужчины все-таки стесняются петь, не потеряли стыда. 

Моцарт. Большинство вещей Моцарта хорошо играть днем или даже утром. Хотя многие adagio требуют ночи лунной или темной, а оперы - рампы, сцены и горячего дыхания Италии, Испании, Востока, Рима и Греции. Скорее, Моцарт выдерживает утренний свет, при котором, скажем, Шопен, да и Вагнер, - бессмысленные. 

Солдат. У кассы стоял солдат, наклонившись, изогнув и выставив зад, стоял так долго. Не солдат, а чин какой-то, потому что штаны были синие и сапоги хорошие. Стоял очень долго, объясняясь. Выставленные напоказ части тела грациозно и скромно кокетничали, очень соблазнительно и органично. Это было понято (мужская соблазнительность) в древности, Ренессансе; и в наше время мужское явно преобладает, в XVII веке - равновесие; XVIII век и XIX - полное главенство женщин в смысле эстетики и соблазнительности. 

Владельцы домов. Сообщение доктора. Дом, куда меня хотел поселить Юр., выстроил портной; серый на ул. Глинки - банковский деятель, высланный, теперь возвратившийся; белый на Московском шоссе, где Санат<орий> малюток, - Фролов, живет там же в надворной комнате. 

С утра сегодня какой-то ликующий день. И выходной здесь чувствуется как праздник: приезжают гости, стряпают лучше, устраивают мороженое, к чаю булки. Чувствую себя не только не тяжело, но активно легко. Очень хорошо, хотя слабительное и не очень действует. Объединялся с Азадовским, прощался с Даттель, барышня вечером играла Шуберта, Шопена, Бетховена и даже "La plus que lente" Дебюсси. Но все как-то бестолково. Беглость, гонимая ветром, и полная распущенность. Гулял мало, утром только после бритья. Все целый день играют в крокет. 

Смех. Смех издали или очень завлекателен, как признак веселой жизни, или, по крайней мере, веселого времяпрепровождения, или досаден и оскорбителен, как признак того же при собственной удрученности или невзгоде. 

Азадовский. Помесь Иконникова с Дешевовым. Из Сибири. Разговоры о Гриммах, сказках Пушкина, о театре, книгах, о Прусте, не обо всем впопад, конечно, об "Academi'и", об Шекспире, о Берковском, Смирнове и Жирмунском. Только что я пожаловался Юр. на скуку. 

22 мая (вторн<ик>) 

Погода скверная. Юр. все рисует. О. Н. приезжала, но было как-то вяло, и мне было тяжеловато. Все сидели дома. Мы выходили под дождем гулять. Провожал наших, потом сидел с девушками, потом гадала мне наша бомбистка. Вчера с утра была чудная погода. Потом приехали мамаша и Вова. Трогательны. Юр. повез их есть в Камеронову галерею. Там красивее, но высоко, дороговато и не очень вкусно. Встретили Басмановых, а к нам приходил Мейсельман. На обратном пути с девушками пошел дождь. Юр. провожал их. После ужина объединились с девушками, и Юр. даже показывал Верочке свои рисунки, подбежали и Фанни с Леночкой. Спали хорошо. Азадовский и Верочка уехали. Последние дни. И жалко как-то, и хочется уже уезжать. 

Дождь на листьях. Когда после дождя выйдет солнце, и все кусты засверкают алмазами и хрусталями, и под легким ветром будто дышит какое-то гофмановское волшебство. Странно все это продолжается, пока я гляжу без очков. Надену очки, все капли куда-то пропадают, каждый лист торчит отдельно, никакой груди, никакого дыхания, никакой феи, будто черт из Андерсеновской сказки вставил мне в глаз осколок зеркала. Очки - одна из причин рациональности и пессимизма. Близорукость - основа идеализма и живописи в тесном смысле слова. 

Девушки. Девушки невоспитанны и как будто наглы, на самом деле они доверчивы, экспансивны, полны своими интересами и взглядами, торопятся высказать и их, и то, что из чужого слышанного кажется им более интересным. Но разбираются. Ни во что ставят доктора и красного профессора, послушны и ласковы с Азадовским, чтут меня и боятся Юр. - все это разновидности одного и того же кокетства. 

Музей. С Бонч-Бруевичем неприятность. Его обвиняют не то, что он переплачивает за недостаточно интересный материал, не то в том, что перегрузил одну часть года рядом дорогих покупок. Конечно, Бахрушин тут при чем-то и покупка моего архива. Он писал уже об этом, но просил меня не говорить. Его даже просили прекратить переписку с Ленинградом. Но он, сказав, что переписывается с двумя женщинами не по делам музея, отказался прекратить переписку. Устроена даже выставка их, наглядная демонстрация ценности приобретений. Узнал я это от Азадовского. 

Гаданье. Вот что мне нагадали. Получу неожиданно деньги, или больше, чем я думаю. Но в каком-то моем плане будет задержка или он совсем не состоится, т<ак> к<ак> женщина, которая могла бы посодействовать и расположена ко мне, или больна, или в отъезде. Прошлое богатое, завидное и бурное, теперь всему мешает болезнь, вскоре приятное общество, мол<одой> чел<овек>, деньги и т.д. Кончится все сюрпризом. Неож<иданные> хлопоты по поводу какого-то письма (бумаги?). 

Старший брат. Из больницы шла женщина (сестра или докторша) с двумя мальчиками-детьми. Один лет 10-ти, другой лет 5-ти. Они играли в лошадки. С каким восторгом, обожанием смотрел младший. Пока [мать] все может в смысле внешней политики: достать денег, прогнать дворника, починить электричество. А ст<арший> брат умеет то, что ты еще не умеешь или не смеешь сделать: влезть на дерево, попасть камнем в лягушку, он выдумщик, ловкач, красавец, успехи, все еще недоступные тебе, но тебе свойственные, ему доступны. У сестер должно бы быть то же самое, но женщины слишком завистливы. Какое низкое и глубоко неблагородное чувство. 

23 (среда) 

Целый день дождь. Еле выкроил полчаса погулять. Ужасно жалко и скучно мне о Юр. Хочется, чтоб его комбинации и дела шли хорошо, - он так старается. Ужасно хочется. Вечером все играли в какую-то дурацкую игру. Вдруг ко мне приезжает из Мар<иинского> театра с "Кармен" ак<к>омп<а>н<иатор> Дмитриев с какой-то девицей. Не это ли неожиданные хлопоты? Спал хорошо. Теперь я тушу прямо свет. 

Окрестности. Приезд мамаши с Вовой напомнил мне житье на даче с мамой и поездки в город. Все кажется тесным, маленьким, душным. И приятна перемена обстановки после городской весны, и наоборот. И дача у Лесного где-то на островке. У меня связано с Удельным, Поклонной Горой и Озерками (тогда довольно модным, но опустившимся местом). Дача тети <и> Анд<рея> Ив<ановича>. Судилище - дележка дома, комнатушки. Утра летом - улица. Где-то в "Некуда" живут на небогатых дачах, и сестры жили. А дачи под Нижним, в Черном, Юркине, Василе уже на более широкую ногу. 

Поскочин. Одна из здешних патрицианок знала Грегуара Поскочина. Он предсказал ей точно смерть мужа и "почет" через сыновей. Она считает хорошим тоном для своего возраста и положения быть суеверной. Мне вспомнился этот человек, которого я так и не видел. Время 18-20 годов он был в большом ходу. Персиц, Смолич, Беленсон. Как Беленсон год или два собирался удрать. Что же, удрали же Л[я]ндау, Ремизовы, Фролов, а Марья Осиповна даже погибла при переходе через границу из-за каких-то глупых брильянтов. 

24 (чет<верг>) 

Гости. Дождь. К бомбистке приехал симпатичный муж, внучек и какой-то мол<одой> чел<овек> Юра, который импровизировал на рояле и любит Дебюсси и Скрябина, на Моцарте отдыхает. Я люблю мужчин за роялем. Приехал Юрочка дорогой. Письмо от Милашевского насчет "Дон-Жуана", поклон от Сережи, предложение Смирнова вместе ехать в Кисловодск. Юр. немного соскучился, говорит, обо мне. Ходили по грязи гулять немного. Сидели в саду. Завтра у него будет Верочка Крокау. Звонила и Палладина знакомая. Настроился уже на переезд. К нашим девицам приехали матери, и они поджали хвосты. Все крутились на веранде, вроде рисунка Ходовецкого, где дети, игроки в карты, вышивальщицы, музыканты, охотники и собаки набиты в один ларец. Провожал Юр. милого. Увез словари и пальто. Купил много "Querschnitt'a" 31-32 годов. 

Крыльцо в сад. Густая разнообразная зелень близко к дому. На фоне ивы елки и липа, и жимолость в цвету, очень тенистые дорожки. Сирень делает навес, даже будто с сиреневой тенью. Жужжание пчел, полеты бабочек. И прямо в эту зелень высокое крыльцо с двумя поворотами. Наверху небо очень высоко. Хотелось бы даже статуй или водоема в тени черной смородины. Вопреки своим вкусам, мне это понравилось природной пышностью. 

Симонетта. У Сизерана прелестное описание Симонетты Веспуччи. Конечно, в этом виновна сама Симонетта, а не красноречие Сизерана. Пробежавшая всю молодость и свою всю жизнь в 7 лет (16-23) девушка, почти видение, символ, не человек, которую Боттичелли так везде и рисовал в виде Венер, Мадонн, весен, возлюблен<ная> Лоренцо, воспетая Полициано, восторженная, радостно-удивленная, открытая для всего и всех, легкий, убегающий профиль. Всем несет радость и прелесть жизни, и сама первая это восторженно воспринимающая. И Боттичелли, который видит то, чего никто, ни она сама не видит, ее обреченность. Всеобщее моментальное обожание, причем всякому кажется, что все ее внимание обращено на него одного, так полна, прямодушна и легка ее прелесть. На вечные века символ скоропроходящей молодости. Что-то не только в характере, но даже в чертах, именно в самом характерном для Симонетты - во взгляде, уже есть общее с О. Н. Было бы, но тут большое но. Во-первых, к счастью, О. Н. не умерла 23<-> лет, а во-вторых, слишком занята сама собой, соревнованием, м<ожет> б<ыть>, завистью, чтобы нести с собою восторженное и безоблачное наслаждение жизнью, чтобы все золотить. М<ожет> б<ыть>, тут виновато творческое, волевое начало, как думает Юр. (конечно, Симонетта - типичная вдохновительница и потребительница искусства и жизни, а не творец), м<ожет> б<ыть>, гимназическое тщеславие и счеты с Клеопатрой, Ротшильдом и последней зассыхой из американского кино, как думаю я. Но сходство, большее, чем с кем то бы ни было, и у О. Н. с Симонеттой, и у Симонетты с О. Н 

Сирень. Обрывали сирень. Операция гигиеническая, почти профилактическая. Нижние ветки давно, конечно, оборваны прохожими и ребятишками. Дело шло о верхних недоступных роскошах. Слуги целой бригадой занимались этим, как делом, как сбором винограда. Две девушки вешались на ветку, третья граблями наклоняла ствол, и дворник большими ножницами срезал лиловые гроздья. Деревья не сразу принимают прямое прежнее положение. На столах большие букеты. Если их не обрезать, цветы переходят в семена, засыхают, замерзают, не знаю, что с ними делается, но не цветут на следующий год. 

Приезд. Сегодня приехала высокая блондинка после долгой болезни, ее провожали такая же высокая женщина, мать, и мол<одой> чел<о-век>, вроде улучшенного Маяковского. Приехали, когда никого не было, а я играл в столовой "Бразильские танцы" Мило. Потоптались и оставили ее одну. Как мне было неприятно, когда Юр. меня привез. Так же ждали, от обеда я отказался. Дали мне 3 подушки. Бунаков разделся и лег отдыхать. Все казалось дико и чуждо. Из окна смотрел, как Юр. уходил, и плакал (т. е. я), остался один. 

Лица. Пролетарское семейство. Злая, фанатическая жена, преступная, идиотическая девчонка и папаша - одно плечо выше другого, глаза косят и вертятся в разное время и в разные стороны. Причем вечный кретинический смех и руки все время что-то шарят. В газетах портреты - лица преступников и сумасшедших, положительно. Ударники - сплошные чубаровцы и домушники, тупые звери. Положим, и лица буржуев не много лучше, и не знаешь, что с этими людьми делать. Или время такое. Я не думаю. Когда наша патрицианка Софья Солом, играла с пролетаром в карамболь, ей от одной его мимики делалось не по себе. 

25 (пят<ница>) 

Последний день. Все дождь. Немного гулял. Приезжая оказалась б<ывшей> женой Рождественского. Ее брат и невестка. Фамилия венгерская, вроде Кстени, искусство[вед], знает Петрова и знала, что я здесь, и первое впечатление в доме - я в большой гостиной играю Мило после долгого лишения. Высокая, похожа на музыкантшу. Вечером играли в домино и гадали. Жалеют о моем отъезде. Звонил здешний доктор, что придет. 

Патрицианская семья. В первый раз это выражение встречал у Голичера. У нас много знакомых было: Каннегисеры, конечно, Персиц, Тумаркины, Л[я]ндау. Ясные, совсем особая порода и стиль, и навыки, Блохи. А есть еще эстетические и ученые семьи евреев, тоже отличаются от русских. Европеизм евреев в том, что в них нет русского, т. е. национальности той страны, в которой они живут, так же, как их интонации. За стеной разговор Фэйги с Эммой - это Германия, Италия, последние, т. е. герм<анские>, итальянс<кие>, польские евреи, но не Россия. В этом есть какая-то прелесть, несколько бездомная. 

Звуки природы. Самый тревожный и неприятный звук - шум деревьев при сильном ветре, затем шум моря, тем более что он регулярный и ждешь разбивающейся следующей волны, как второго сапога раздевающегося за стенкой соседа. Звуки умиротворяющие (хотя иногда и меланхолические) - кукушка, воркованье голубей, журчанье ручья, шум дождя, кваканье лягушек, пилка дров, пение птиц - веселящее и бодрое. Гроза - тоже невинное и довольно детское пуганье. Все величие в тучах и молнии, но не в трескотне. В потемнении или в усилении звука, а не в самом звуке, хотя и тут больше спортивного интереса. 

Моя игра. Как я никогда не умел писать для фортепьяно, так не умею и играть как пьянист. Это не степень технического уровня, а самый характер игры. Может трынкующая девица производить впечатление пьянистки, а я, если бы даже имел солидную технику, играл бы не как пьянист. Тут нужна слишком большая для меня приблизительность и пускание массы нот только для рамплиссажа, для звука. Мне всегда жалко и обидно за ноты, когда с ними обращаются массово, потому ни контрапункты, ни tutti меня не интересуют, и хор, и коллективизм. Рояль ужасно темперированный инструмент, с неточною звучностью, похожей на соседние. 

28 (понед<елъник>) 

Переехал благополучно. Гулял в Фридентальской колонии. Какие там луга, какой поток. Доктор прописал пилюли, делал последние наставления. Приехала и О. Н. В городе на все смотрел как на чужое и интересное. Все мне нравится. И дома. Хотя нашел, что паркет седой, и чай нехороший. Спал хорошо. Ал<ександр> Ал<ександрович> был с делами, звонил Сториц<ын>. Дни бегут скорее, времени меньше. Был полотер. Юр. купил меду чудного, яблок и книгу Орлова. Звонил все тщетно Осмеркину и Льву Львовичу. Нашел только Наташу, она едет в Омск, у нее там оказалась мать. Юр. был у Ани Петровой. Читаю Сизерана. Встретил Фромана и Вайсенберга. Последний меня провожал, чем-то напомнил Дрезден, т<ак> к<ак> похож на Канкаровича, там учившегося. "Красная Саксония". Не знаю, как выйдет у меня с Союзом, легко могут и не взять. Сговаривался с Тушинским. 

Анна Дмитриевна. Очень родная и очень творческая. Несмотря на все мои недостатки и ее тоже, я ее люблю как очень немногих. И для меня [она] всегда девочка, почти Психея, хотя бы и Микель-Анджеловских масштабов. С обывательской точки зрения, м<ожет> б<ыть>, она и хвастуша, и самодовольна, и генеральша бестолковая, но все это такие пустяки и так не только не заметно, но очень кстати заметно при творческом ее комплексе. Ее внешность, ее глаза вдохновенные и веселые, ее голос, ее робость внутренняя при некоторой effronterie, {Наглости} и главное, глубокое и органическое творческое маст<ерст>во, которое все делает значительным, родным и чистым. Если бы она даже захотела, то не могла бы делать какие-нибудь пустяки, она может с грохотом провалиться, но размениваться и халтурить не может. И не к лицу ей разные фривольности, как немыслимы пикантные разоблачения про Дузэ, хотя бы у той были и сотни романов. Или про Павлову, даже про Duncan это не вяжется. Потому у Ан. Дм. всякие грубости и даже похабности будут звучать так чисто и органично. Помимо греческой закваски, в самых важных и глубоких вещах, у А. Д. есть итальянская простонародность или народность. В ит<альянском> искусстве (именно итальянском, не латинском, не римском) всегда есть народная струя (даже у самых эстетических или схоластических поэтов, музыкантов и художников). И D'Annunzio, и даже Petrarca или Poliziano, и Puccini, и Monteverde, и Кирико - все это всенародно, и Дузэ, и Кавальери, и Патти - все это всенародно, потому что народ итальянский - нежнейшая и сердечнейшая прелесть и артистичность. Это есть без стилизации у Ан. Дм. и у никого больше; ни у Вячеслава, ни у Анненского. Потому она - benedetta, {Благословенная} потому она - благодать, потому я ее люблю, несмотря на все мои недостатки и ее тоже. Мало кто согласится со мной.

Серебряное небо. Небо к равнине, особенно, когда она видна через деревья, выдерживает и серую погоду. Делается мягким и нежным, серебряным. "Серебристая жизнь Коро! Очень элегантно. А в лесу или густом саду не выходит. Нужно, чтобы все дерево находилось на фоне неба. Тогда ничего. 

Опять ласточки. Я их стал видеть в городе, в [Детском Селе] я их не замечал. Их немного, они лениво летают на закате. Я всегда их считаю родственницами и почему-то вспоминаю Кузьму Пруткова: 

Кто не брезгует солдатской задницей, 

Тому и правофланговый может быть племянницей. 

31 (четв<ерг>) 

29-го были у О. Н. Был Осмеркин, Степанов и Домбровский. Ничего было, только Осмеркин как-то напился и улегся спать, оттого что стали смотреть чужие рисунки. Степанов проектировал какие-то невинные развлечения, вроде балетного концерта. На следующий день встал не поздно. Ничего у меня не болит, желудок в порядке. Был Сторицын и Шадрин. Союзные дела, как это ни глупо, меня беспокоят. Сегодня наши поехали в Детское, а я брился и покупал кое-чего к вечеру. Конечно, очень опоздали наши. Позвал и Петрова. Он почти вслед за Левушкой и явился. Все обошлось ничего себе. Завтра надо будет выкупить боны. А 5-го Юр. хочет уехать в Детское. Бесприютно. Сегодня перевез керосинку, сковородку, мыло, соду, суш<еные> грибы и зел<еный> горошек. 

Девочка с соседнего двора. Мы видим ее уже лет пятнадцать, и она почти не растет. Было лет 8, значит теперь за двадцать, а по виду двенадцать. Обратила она наше внимание на себя необычайною грациозностью, легкостью и естественностью всех своих движений. Божественным. И она бегала, прыгала, бросала мяч, танцевала, как царская дочь, как Навзикая, как Психея, как богиня. И все девчонки на дворе, и старшие и младшие, кажется, так ее и воспринимали, хотя обращение ее было простое, ровное и веселое, не "важничанье". Но последний бантик на ней казался элегантным. Все ей по мере сил неуклюже, но раболепно подражали. Лицо у нее круглое, и зачесанные гладко назад волоса двумя мочальными косичками, без краски и плоское, светлые, широко поставленные глаза, некрасивая, но полная невыразимой прелести. В одну прекрасную осень она вернулась вдруг сразу бабой, осела, широкий таз, лицо тупое и уверенное. Но манеры грации остались те же, но как-то уже как грациозный прием. Судьба ее быть восьмилетней девочкой. Живут они в квартире в 3 окна, вроде как мамина на В<асильевском> О<строве>. Отец, мать, она и брат Коля. Иногда они больны и только из окна смотрят на двор. В столовой висячая лампа с желтым колпаком. По летам куда-то уезжают. Мать у нее до смешного маленького роста. Младший брат давно перерос ее. Он хорошенький, но избалованный и какой-то декадентский с виду мальчишка, вроде Ореста Тизенгаузена кузена. Ужасный драчун и трусишка, его часто колотят. Любимый способ борьбы - плеваться и бросаться камнями, особенно на чужой двор (т. е. наш). Несколько лет проявлял какие-то подозрительные наклонности по отношению к более взрослым мальчикам. Потом, кажется, перестал. Вырастая, делался более банальным, дегенеративным шкетом. М<ожет> б<ыть>, и талантливый. Тоже есть грация, но какая-то девчонкинская, не такое божье чудо, как была у сестры. 

Небо. Мы живем высоко, потому в городе я вижу столько неба, как никогда загородом. И потом это потому так кажется, что кроме неба - ничего нет: ни деревьев, ни реки, ни травы, ни гор. Все внимание на небо. Все забывают, что небо - великодержавная часть природы, а следовательно, и природного пейзажа. 

Куренье. Потребность в куреньи, как в организующем факторе, у меня до сих пор осталась. Особенно чувствуется, когда ждешь чего-нибудь или, не будучи занят едой, сидишь за обеденным столом. В антрактах между ресторанными кушаньями. 

Величие природы. Юный Бунаков не любит смотреть на облака и на звезды, так как, представляя себе мировое пространство, чувствует, как он говорит, "бессилие человеческой мысли". По тем же причинам не любит гром, особенно находясь в деревянных постройках. 

<Июнь> 

1-го июня (пятн<ица>) 

Начало не блестящее. И во Всероскомдраме постигла меня смердящая неудача. Только 30 р. В кассе взял остатки. Видел странный народ: Пронина, Дмитриева, Пиотровского, Зощенко, Попова, Соллертинского. Опять об итальянцах для Мих<айловского> театра. Устал и расстроен неудачей, хамством Галины Мих. Юр. ходил к Дядьковскому и Гоголицыным, звонил Ельшин. Я думаю, что эта моя новая система дневника не годится для большого пространства. Юр. встретил на Петер<бургской> стороне Бунаковскую девицу, которая догнала его и говорила, что хотят к нам придти, видели, мол, у Верочки Крокау его рисунки и т. п. 

2 июня (с<у>б<бо>т<а>) 

Не выходил. Погода ясная и холодная. Юр. в Торгсине накупил лекарство и посуды: ложку и вилку для салата, нож для консервов, и чайник шведский. Я неважно себя чувствую. Масса каких-то посещений и звонков. Лидочка Чуковская по поводу "Илиады". Плачет и любезничает. Немка-переводчица отослала ее к Канкаровичу. Смирнов, Марфуша. Затем вдруг вваливается Нельдихен. Очень постарел, но какая-то поэтическая нелепость в нем есть. Потом беседовал с Лившицем. Был еще Фрумкин. Вечером попил вина. Но начал кашлять и хрипеть. 

Голубь. По серому небу с легкими голубыми просветами летел белый, белый голубь, освещенный будто снизу. Какое-то явление из времен потопа. Когда я вижу людей на крыше и летающих птиц, я удивляюсь, какими большими они мне кажутся, масштабы у итальянских примитивов вовсе не так преувеличены. Впрочем, они их изображают в виде рыб. 

Окраина. Будто чужой город, очень освежает, смотришь на каждый незнакомый дом, будто после болезни или кораблекрушения. Нужно бы объездить конечные пункты трамвая. Ужасная Лиговка оказалась широкой улицей, население беспокойно, но не безобразна, лучше, чем рабочие кварталы, Обводный ведет к вокзалам, вокзалы к Риге и Варшаве, Рига и Варшава - к Вене и Италии. Старые есть, и дома, построенные еще тогда, когда это место было вполне спокойным. Прелестная растреллиевская церковь и закаты как ни в чем ни бывало. 

Квартира. Квартира Тушинского, будто он там жил с детства и все рассчитано на размеры дитяти. Учебный столик его десятилетнего сына будто остался от самого Тушинского. У него так много литературы (в частности "Academia"), так много матерей, теток, племянниц, у самого такой свободный и вместе с тем домашне несамостоятельный тон, что он не производит впечатления женатого человека. 

3 (воскр<есенье>) 

Хорошая погода. Мамаша не поехала на кладбище, а покормила нас. Тихонько брился. Чувствую себя не очень хорошо, а нужно поберечь на вечер. Был Михайлов. Юр. накупает кухонных принадлежностей. С упоением правлю "Лира". Радловы еще не приехали. Был Михайлов. Юр. за компанию показался Тушинскому. Я ужасно боялся, что тот что-нибудь ляпнет, но тот сказал, что ничего нет (думал про печень), к Боку ходить не стоит, можно снять рентген, а главное переутомление и нервность. Свежий воздух, покой, овощи. Я очень обрадовался, больше, чем думал. Что же за приятность иметь какую-нибудь ерунду. Ехали весело домой. 

4 (понед<ельник>) 

Пошли с Юр. во Всероскомдрам. Как мне не хотелось идти. Хесина не было, но совершенно неожиданно мне сосчитали мои доходы, и оказалось много, да я еще выиграл к тому же, хотя это и какой-то вздор. Как они могли получить, когда облигации у меня. Весело пошли в распределитель, купили сапоги, купили перчатки в Торгсине, меду и яблоков. Придя домой, он сейчас же убежал, а я лег спать. Еще Левик мне заплатил 300 р. Видел всех, Левика, Ивановского, Тихонова, Семенова, Густавсона. Барышня была сама любезность. С упоением правлю "Лира". Ан. Дм. приезжает 7-го. Сережа здесь. Встречали еще Лаганского, Фромана, Стенича и Глебову. Ничего у нее вид. Завтра едет к О. Н. в Детское. 

5 (втор<ник>) 

Уехал Юр., уехал как-то не тогда, когда хотел. Повез свое хозяйство. Это его занимает. Как новобрачные. Сразу стало пусто и неприютно до вечера. Во Всероскомдраме дали ему все как полагается. Звонил Дранишникову и Смирнову. В Москве "Сердце поэта" продолжает идти. Спал плохо. Принимал даже некоторые лекарства. 

6 (среда) 

Чудная погода. Чувствую себя прекрасно. Опять будто в другом городе. Новое положение. Впервые раздумываю о лете с удовольствием. Брился, взял Сервантеса, купил кое-чего. Ходил в новом костюме и новых перчатках. Спал дважды. Костя пришел без Люли. Был какой-то кислый, все стонал. При нем пришел Смирнов, и при нем приехал Юр. Смирнов как-то не так меня утешил, как я ожидал. Главное, он стал критиковать замечания Шпета. Юр. рассказал уютно про черепаху с котенком, протекшее ведро, хозяйку, вечернюю прогулку. М<ожет> б<ыть>, это его развлечет. Вечером попили винца, не знаю, не преднамеренно ли. Арестованы Мариенгоф и Рафаловичи. 

Рассказ о девочке. Сторицын рассказывал о малолетней пьянистке Манечке Меклер, какая она талантливая и как она играет Шопена. В доказательство ее общей одаренности передает подслушанный разговор с подругой. Голос у Манечки детский и преувеличенно восторженный, умиленный. Речь идет о каком-то консерваторском мальчике. И этот мальчик, знаешь, этот мальчик сочинил стихи, ах, какие стихи сам сочинил. 

"Мамочка (особенно небесно) раздвинет ножки, 

Папа вставит камертон". 

Эту же Манечку родные тиранят и эксплоатируют, как всякого вундеркинда, в смысле денег и даже славы, к которой они, как евреи, относятся заботливо, видя в ней путь к тем же деньгам. Устраивали банкет с Музалевским, которого обделывали на рецензию. Давала концерт с Рафальсон, это просто еврейчик не 13<->, а уже 18 лет. Общего между ними то, что оба евреи и живут на одной и той же квартире. Чтобы поправить дело, Музалевский ей прибавил, а ему сбавил года, 14 и 17, но все-таки ничего не получилось. 

Котирующиеся женщины. Совсем особые. Это не красавицы, не кокотки, но есть и от красавиц, и от кокоток, и от Торгсина. Но сразу видно, что линия взята на какое-то "содержание". Сестры Симонич, сестры Тернавцевы, жена Лавренева, жена Саянова, Лиля Брик, теперь стала Глебова, Марина Бок - явно с котировкой. Есть много женщин и красивее, и богаче, которые этого впечатления дорогих красавиц не производят. А те часто почти уроды. 

18 июня (понед<ельник>) 

На этот раз все как-то вышло не так, как было до сих пор. М<ожет> б<ыть>, я поправился. Прощалась палата. Педагог даже провозгласил в мою честь тост. Голуби стучали в окно. Но погода испортилась. Дома все по-старому. Как-то стыдно болеть. Никакого особенного возвращения. И потом теперь у меня ни гроша денег на руках. Звонил Смирнов, Ан. Дм., Сторицын и Корсун. Брились с Юрочкой. Все время идет дождь. Был у нас Савинов. Я лежал и изредка переговаривался. 

19 (втор<ник>) 

Немного ссорились из-за способов леченья. Потом Юр. пошел купил чаю, жасмина и очень скоро вернулся. Ан. Дм. опоздала, очень розовая, в розовом платочке, принесла диуретину вместо цветов. Мила и готовна. Помирилась со Шпетом. Читал ей. Но она так полна каких-то восхвалений, что не очень-то обратила внимание. Пожалуй, дальше нельзя уже пичкать такими кусочками, придется выдумать что-нибудь другое. Чувствую себя хорошо. Юр. рано, рано вернулся. 

20 (среда) 

Юрочка уехал в Детское. Там ходили в Павловск пешком, гуляли, нарвали шиповника. Всё недоступные мне удовольствия. Погода чудная. Днем немного было скучновато. Звонил неудачно Малкиной и в "Academi'ю". С чаю началось нашествие. Поляков, Бен, Смирнов, Митрохин, все друг другу нужны. Потом, уже при Юр., Домбровские. Звонил еще Л. Львович, и рвался Сторицын. Юр. сразу заговорил и помолодел, хвастался перед Домбровской своими обновками. Звонил Саяновым, опять день его рождения. Когда-то сболтнули, и О. Н. запомнила на всю жизнь, вроде Введенского. 

На своем месте. При настоящей системе ведения дневника события личной жизни отходят на какой-то десятый план, что, м<ожет> б<ыть>, и правильно, но значительность этим не повышается. Как в хронике - ряд вздорных мелочей, пили чай, сломался ножик, ходил гулять, так теперь ворох вздорных мыслей и образов - течение ежедневного воображения. 

Голуби в больнице. Я приучил их хлебом. Голубей и воробьев. Они с утра уж долбили носами и пищали. Знали часы приема пищи. Сиделка говорила, что их не позволено кормить, т<ак> к<ак> они пачкают окна, а лучше отдавать куски какой-то женщине, которая специально их кормит на дворе. Очень мне интересно, чтобы голуби были сыты! Мне интересно, чтоб они прилетали ко мне на окно. Эстетика, отнюдь не филантропия. 

21 (ч<е>тв<ерг>) 

Целый день дождь. Юр. ходил в издательство, я звонил в "Academi'ю" бесплодно. Звонили еще из "Времени". К Юр. пришел Пуцилло - скульптор, живавший в Ташкенте, знающий Денике, Николаева. Ко мне Морозов и Харламов. Морозов - тяжелый и тупой дядя, Харламов - все-таки человек, но совсем молодцом музыкант Дмитриев, пришедший после них. Пишет книгу о гармонии с Асафьевым, очень интересно. Сидел довольно долго. Юр. ходил к Петрову и звонил оттуда мне. Левушка не звонил. Пришло в голову, что, кроме тряпишников, возможно еще об Иване Грозном. 

22 (пя<т>н<ица>) 

Хорошая очень погода. Юр. поехал в Детское. Я пошел бриться и во "Время", а без меня приходил дважды почтальон. Хорошо, если бы деньги, а то повестка, или какой-нибудь благодетель прислал 5 рублей. Был Сторицын. Звонил Маршак. Tout me rapelle aux douces habitudes de la vie. Безумье, но настроение хорошее. 

23 <(суббота)> 

Ждали денег. Читал все время о нигилистах. Н. Успенский и Слепцов привлекли мое внимание. Кто-то был у нас, м<ожет> б<ыть>, и нет. Л. Львович приедет 25-го. 

24 (воскр<есенье>) 

Брился. Погода разгулялась. Встречают челюскинцев. Был у меня Чичерин и потом Михайлов, Домбровская еще. Юр. десять раз куда-то выбегал. Были у Ан. Дм. С нами подымался Дмитриев. Предлагал даже меня внести на руках. Было как-то не так хорошо, как я ожидал и как обычно там бывает, кроме Дмитриева даже никого не было. Погода хорошая. 

Голубиная сладость. Весь облик, поведение и мысли фараона Аменофи<са> IV полны какой-то христианской сладости. Единобожие, отсутствие жертв, демократизм, новая вера, новые люди, новая столица, голуби, дети, молодость и красота царя и царицы, их доступность для народа. Гуманность и какое-то скопчество, почти иезуитизм, наделяет его царствование странной, привлекательной и несколько противной трупной прелестью. 

25 <(понедельник)> 

Погода чудная, но никуда не выходил. Юр. все время бегал, с О. Н. по-моему. Был Петров и Михайлов. Вечером Л. Льв. Рвется писать о Леонтьеве, бросил свои ереси. Вопрос ведь: выйдет ли это. Ничего, пили и ели. Чувствую себя хорошо. Звонили насчет "Илиады", хотели, чтобы я диктовал. Прислали "Кармен", и звонил Смирнов. 

26 (вторн<ик>), 27 (среда) 

Погода чудная. Юр. с утеснениями, очередями, уничижением достал мне путевку. Мне сразу стало тоскливо, тем более, что я не знаю, где буду жить, на Московской или Широкой. "Кармен" ни с места, только раскладываю пасьянсы. Это становится общественным бедствием. Звонил мне Смирнов. По-моему, я не поспею ни к Тушинскому, ни купить обоев для ремонта, ничего. Был Фрумкин. Вечера чудные. Сижу почему-то долго, как калека. А масса интересных книжек. Так стол я и не убрал, а предполагается ремонт. 

28 (ч<е>тв<ерг>) 

Жаркая, хорошая погода. Юр. поехал в Дет<ское> Село. Заходил в дом отдыха; там рады меня принять, просят приехать 3-го, а то 1-го они переезжают. Поселят меня с гомеопатом Габриловичем. Не так бесприютно начало казаться. Только бы избавиться от пасьянсов. Звонил Харламов, и приходил Сторицын. Утром ходил в кассу. Ее перевели наверх в самый банк. Но перевод сделан. Прошелся по Невскому. Встретил Тинякова на костылях и Хармса. Их всех в Союз Маршак провел, даже Введенского, даже Заболоцкого. Это вроде как с паспортами: волнений было масса, но людей, которые бы так или иначе не получили бы паспорта, я своими глазами (да и никто) не видал. Был еще Фрумкин (шьет мне ничего). 

29 (п<я>тн<ица>) 

Тяжелая к грозе погода. Не выходил. Да гроза и была, только недостаточная. Вечером читал Юр. дневник. При такой системе возможно целыми кусками воспоминаний: предки, саратовские знакомые, сестра, Казаков и т. д., неиссякаемые века. Притащил мне Юр. Масснэ и Берлиоза. Не из самых любимых. Был Смирнов с "Лиром" (с лирой), звонил я Ан. Дм. Хочет увидеться до моего отъезда. 

30 (с<у>б<бо>т<а>) июня 

Все к грозе. Сдал и "Лира", и "Кармен". Чувствую себя хорошо. Вечером пошли с Юр. в "Асторию". Самый факт нахождения на улице летним вечером уже хорошо действовал. Все мне было интересно. Потом вдвоем с Юр. в совершенно пустой, без музыки "Астории", возвращение по еще людным улицам, все это так, как мне нравится. Спал ничего себе, хотя был коротенький момент, когда мне стало жарко и что-то беспокойно. Планы на воспоминания. 

Июль 

6<(пятница)> 

Вот уже четыре дня, как я в Детском. Совсем по-другому. Окрестности и места очаровательны в сторону Павловска и Тярлева. Сад очень хорош, дом тоже ничего бы, но я ни с кем не познакомился и держусь в стороне. Живу один в медицинской комнате около кухни. Дом, как О. Н. выразилась, вроде мормонского. Особенно столовая и гостиная. Масса коридорчиков и проходных комнат, все расположено так косо накосо, что не разберешь, на север или на восток. Состояние у меня туповатое, но не болезненное. Окна во двор, всех и все видно. Подъезд с газоном, если бы было еще чище, подходило бы Юр. приходить. Юр. живет здесь с О. Н. как женатые, я пил у них чай, они были у сестры Степанова. Визит Степановых произвел сенсацию в доме. Юр. приходит и один. Даже гуляли в Тярлево вдвоем. Чудеснейшая дорога. Аллея с ручьем и французская дорога вдоль полотна, и волейболы на фоне серебряных ив. Пруд так грязен, что граждане старше 5 лет не рискуют купаться. Как-то тупо веду себя. Брился с удовольствием. Не занимался, как и в городе. В Всероскомдраме заплатили всего 80. Решил прошлое записывать в беспорядке, как кусочки, потом составлю. 

Колонистский пруд. У Московского шоссе. Теперь тут селекционные поля с бумажками и ваткой, вновь насыпанное высокое полотно дальних поездов и дома отдыха. Длинный зеленый пруд в лугах и ивах. Потом широкие мызные дороги с ручьем сбоку луга и открытые холмики, и везде всё коровы и купающиеся ребятишки. Фриденталевская колония для немцев. Единообразные населенные дома немного empire (будто даже 40<-> годы, хотя колония еще при Екатерине) розового, голубого, фисташкового цветов. Нелепого, вроде мещанского "Месяца в деревне", если <бы> он не был достаточно сам мещанским, и "Коварства и любви". До сих пор живут все немцы. 

Зноско-Боровские. Очень чинное и даже чванное семейство из средних (потому и чванное); мать - немка с какой-то экземой на лице. Папаша похож на изображаемых Юр. управдомов. Казачки (очень неплохой Антон), винты, гости, сыновья в лицее и правоведении, дочь на др<угих> курсах, как "новое веянье", как либерализм и декадентство. Вероятно, долго обсуждали, звать ли в дом меня, Гумилева и Ауслендера, особенно меня. Там Лешков и Прокофьев - гости у детей. Я познакомился в "Аполлоне", где Женя был секретарем, вероятно, через друга Маковского П. П. Вейнера, за которого хотели выдать замуж Надину Зборовскую. Его коллегой был В. Чудовский, друг откуда-то и Сережи Радлова. Я скоро стал ухаживать за Зноской. Он был маленького роста, страшный торопыга, нос как кнопка, розовый, веселый, волосы ежиком. Он же и шахматист. Потом вошел в наш "Дом интермедий". Его другом был Канкрин, который потом служил при театрах и, кажется, был в связи с Крупенским, ходоком по этой части, П. Сабуров - это, кажется, солиднее. Вместе с Женей я был секундантами на стороне Гумилева, вместе выбирали место и пистолеты, на которых только что дрался Гучков. О дуэли Гумилева и Волошина расскажу отдельно. Мне это очень приятно - дело в обществе со Зноской. А потом Ауслендер женился на Надине. Свадьба была в Окуловке. Я и Женя были шаферами. Я был не в ладах с сестрой не то из-за Познякова, не то из-за Годунова, но приехал на 3 дня (или на 2), уехал я с Женей, но он на станции встретил Сабурова и, извинившись, перешел к нему в купе. Свадьба была якобы с деревенскими обычаями, но так как сестра моя по своему прежнему нигилизму все обычаи перезабыла, то было довольно смешно. Заправляла всем сестра зятя, и я все ждал, что она будет обходить столы, приговаривая: "Поелозьте, мои гости, поелозьте, дорогие", на что и должны отвечать: "То и знаем, надвигаем - наелозилися". Впрочем, к Ауслендеру быт русских царей Забелина не очень бы и подходил. З<носко->Б<оровский> был необыкновенно энергичный, расторопный и тактичный организатор. Это сказывалось и в ред<акции> "Аполлона", и в засед<аниях> Академии, и в "Доме интермедий". Как драматург и критик он был суховат и довольно умен. Он был влюблен сначала в Ведринскую, потом в Олет Судейкину, было года два, что нас была почти неразлучимая компания: Толстой, Соня Толстая, Судейкин, Олет, Женя, я, Надя Ауслендер и Гумилев. Потом он был ранен на войне, лежал где-то на Бронницкой, я бывал у него. Потом женился на Филаретовой, я был шафером, в Матвеевской церкви, теперь снесенной. Жил он у какого-то знакомого Алекс. Епафродитыча. Мне всегда казалось, что имя тут ни при чем, что в отчестве уже заключалось и имя - Еб Афродитыч. Родил сына с каким-то аристократическим именем, не то Кира, не то Кирилл. Мальчик говорил: "Вот война кончится, папа побреется, и мы пойдем в гости". Черта с два. Тогда многие делали зароки до окончания войны. Как Лина Ив<ановна> до сих пор не ест сигов. Потом каким-то образом переехал в Париж, изредка участвует в неважных шахм<атных> турнирах, пишет о шахматах. Познакомил меня с Князевым и обиделся, по словам Надины, зачем я в того влюбился, а Князев завел роман с Оленькой Судейкиной, рассорился со мной и потом застрелился в Риге. Я мать его до сих пор видаю. Надина же завела роман с Юр. Первые вести принес мне Вл. Ад. Нагродский, видевший пальто Юр. в передней того дома на Звенигородской, где жила Зноска и какие-то его знакомые, потом Кожебаткин, у которого Юр. расспрашивал о поездах в Москву (а мне сказал, что в Лесное куда-то), потом Гр<игорий> Григорьевич, а потом и сам Юр. вернулся. Я жил тогда в "Селекте". В Москве что-то они не очень весело гуляли, тем более что у Надины в то же время был какой-то флирт с Таировым. Теперь она где-то в Румынии замужем за очень богатым человеком, но живет в глуши и впала в ханжество. 

7 (с<у>б<бо>т<а>) 

Целый день дождь. Утром, не дождавшись Юр., пошел к нему навстречу, и встретила нас О. Н. С корзинкой и бутылкой шла она на базар. Я уже проводил Юр. И потом целый день сидел дома. Когда я уже лег, начитавшись "Преступленья и наказанья", в кисейные сумерки заходила ко мне О. Н. Немного разговаривалось с Молчановым, инженером, каким-то еще стариком. Сегодня даже играл в крокет и гулял мимо дворца Палей. Сегодня чудная погода, и прекрасно себя чувствую. Даже работать хочется. 

Пруд утром. Жасмин уже отцвел, но все-таки сад утром производит роскошное впечатление. И пруд через раму густых деревьев кажется серебряной, туманной идиллией, буколикой с ивами, стадами, селекционными лугами, купальщиками и прохожими, которые издали кажутся более крупными, а главное, более длинноногими, и эти утренние лучи солнца, имеющие прелесть вечерних, которой почти совсем лишены дневные! 

О предках. Был французский трагик Офрен (кажется, писался Hauffrin), о нем есть в переписке Вольтера с Фридрихом. Он был при дворе Фридриха и дальше при Екатерине. У него была дочь, которую он решил отдать только за актера. В нее влюбился молодой эмигрант (вероятно, Офрен загостился в России), чтобы исполнить условие, он сделался актером, актером он был неважным. Но и дочь Офрена, кажется, неважная была актриса, но они поженились и, родив дочку, умерли очень молодыми. Фамилии эмигранта я не помню, что-то вроде Газье ле Монт, а м<ожет> б<ыть>, и сочиняю. Девочка эта была моей бабушкой. Она воспитывалась в Театральном училище и жила у тетки (Шефревиль, Шеврфейль), играла амуров в балетах, но, не кончивши курса, вышла замуж за инспектора классов Федорова чуть не 16<-> лет. Кажется, была веселого и ветреного характера, особенно овдовев. Имела 4-х детей - сына Якова и трех девочек: Анну, Надежду и Елизавету. Уже вдовой жила на Крюковом у Никольского рынка в дому генерала Фуругельм. Какой-то поклонник держал пари, что она поедет с ним кататься, переоделся лихачом и прокатил ее, анекдоты. Купалась с крошечным зонтиком, окунаясь: "Катер<ина> Львовна, мужчины!" - "Какие же это мужчины! Это - мужики". Приехала к нам расфуфыренная, в кринолине, вертится. "А где же Миша?" А чего Миша. Она его давным-давно уже замела кринолином под кровать, и он лежит там ни жив ни мертв. Обычно этот анекдот приурочивают ко мне, но думаю, что относится это к моему брату Алексею, т<ак> к<ак> бабушка в 1875 <году> уже не была в живых. Перешла она в православие, т<ак> к<ак> ксендзы ужасно вмешивались в семейную жизнь, старались ее направить и, как старые девы, страдали болезненным эротическим любопытством. А пр[авославный] батюшка спросил о деточках, куда на дачу собираетесь и сейчас же "бог простит, бог благословит". Тогда же перекрасилась из блондинок в брюнетки. У моего отца до сватовства к матери был роман, по-моему, с бабушкой. Говорят, это была красавица, но про каких бабушек этого не говорят, на детях ее это не отразилось, во всяком случае. 

8 (воскр<есенье>) 

Чудесная погода. Даже играл в крокет. Прошелся немного и до ужина. На обратном пути встретили Юр. с О. Н. Привез мне костюм, а в "Academi'и" после 15-го. Как-то восторженно себя чувствую. Гуляли по разным дорогам к Павловску, прекрасные места. Главное, совсем не похожие на Царское Село. Мне почему-то кажется, что Юр. и О. Н. очень плохо питаются, и мне очень жалко их. У нас тут хуже гораздо стряпают, но может показаться, а м<ожет> б<ыть>, и кажется, что мы едим, как баре. Сны видел какие[-то] тяжеловаты[е]. Хорошо, что много еще дней; хорошо, что их и мало осталось. 

Наставник. Из детского дома приходила куча мальчишек. Кажется, приходили брать душ. С ними вроде классного наставника, мол<одой> чел<овек> лет 18<->, с голыми руками, но отнюдь не загорелый. Хорошенький, вроде улучшенного Ауслендера. Принимал разные позы. Ведет себя по-товарищески, но с расстоянием. Мальчишки не стесняются, но обожают, дерутся из-за того, чтобы кому ближе к нему сесть, стараются заслужить одобрение, привлечь его внимание. Но зато, вероятно, как безжалостны, как отмстят за свое раболепство, если он в чем-нибудь не оправдает себя, проштрафится, чего-нибудь не знает, не умеет. 

Мама. Надежда Дмитриевна была старшей дочерью. Родилась в Театральном училище, в верхнем этаже, где полукруглые окна [к] Ал<ександринскому> театру, в правом флигеле. Бабушку видели только по утрам. Она принимала их в кровати, осматривала, чисты ли руки, в порядке ли прическа и платье, спрашивала, как здоровье и занятия, и потом целый день они ее не видели. Все просьбы, вопросы нужно было приурочивать к этому краткому свиданию, которого они боялись, как экзамена. Помнит, что бывал у них "сочинитель" Гоголь. Девчонкам он не нравился - говорили, что рукава коротки, руки красные, одевался хотя и модно, как-то смешно. Бабушка дружна была и с Арсеньевой, бабушкой Лермонтова, но последняя, кажется, у Федоровых не бывала. Не любили они еще Зотова (Рафаила), который приходился каким-то родственником, часто обедал, а после обеда завали[ва]лся спать на диване, на котором дети обыкновенно играли. Воображали его то пароходом, то островом, то чем. Училась мама в пансионе (на Труба и, кажется, Тибо) в доме Бенуа, уг<ол> ул. Глинки и Екатерингофского. Училась с нею дочь циркового содержателя Гуерра, а подругой была Жижиленко (брат ее был какой-то ученый), дружба эта была едва ли не без лесбийского характера. Когда они выезжали, Ан<на> Дм<итриевна> выделялась как более хорошенькая, Лиз<авета> Дм<итриевна> - как самая бойкая и покладистая, а мать сидела в углу. Она была очень маленького роста, гладкие черные блестящие, как у китаянки, волосы, белое лицо с ярким румянцем и темно-серые глаза, от волнения наливавшиеся невообразимой и сверкающей синевой, несколько нахмуренные брови. Ходила до конца жизни в кофтах и платьях 60-х годов или вообще безвременных старушечьих облачениях. С молоду-то, вероятно, следила за модой. Ухаживал за нею какой-то юноша по имени Валерьян и посватался. К тете Ане. Бабушка его прогнала, а маму выдала замуж за пожилого знакомого, даже, кажется, своего любовника, А. А. Кузмина. Мама считала его "стариком", но пошла. С тех пор более или менее веселая жизнь кончилась. Папе были скучны девические и идиллические развлечения мамы, пошли дети, переезды с места на место (Москва, Рыбинск, Ярославль, Саратов), а когда положение поправилось, уже молодость ушла. Уже в 80<-> году она заразилась от Мити оспой и осталась рябой. Нас долго к ней не пускали. После смерти папы ей стало вольней, тогда ей было года 54. Она очень любила читать романы и ходить пешком, до самой смерти. Смерть была почти неожиданной. Еще 8 ноября она была бодра и здорова. А 19 ноября умерла. Хоронили 21 <->, в Введеньев день. Все молчала, спала, ничего не ела и хрипела. Воспаление легких. Доктор пришел поздно. Камфара не помогла. Пока я ездил за священником, мама умерла. Была у нас тетя Лиза. Встретил меня дворн<ик> Роман, спрашивает о мамином здоровье, довел до дверей и говорит: "Вы уж, Мишенька, не пугайтесь, а мамаша ваша скончалась". Я тогда носил много колец. Я сейчас же снял их, спрятал в жилетный карман. Тогда у меня было крайне благочестивое настроение, сразу нашли монашки. Панихиды, хлопоты, похороны, поминки - меня отвлекли. Но жить одному в той же квартире было жутковато. Было ей 72 года. 

9 (понед<ельник>) 

Ничем особенно не ознаменован. Брился. Заходил Юр. Уехал на два дня. И О. Н. вслед за ним, или он вслед за нею. Длинный, длинный день. Ходил гулять в парк. На озере радио передавал "Invitation" Вебера. Какие-то сладкие воспоминания о молодости, о Павловске, оркестре, Музыке, Сомове. В парке единственное место - ходить вокруг пруда, вероятно, потому, что на воде нет деревьев, так что сохраняется пространство. Днем привезли какую-то тяжелобольную. Еле ссадили и провели в дом. Какая-то скотница и говорила: "Такую-то в дом отдыха!" Оказалась жена Андр. Ал. Они как-то закисли: ни Тушинского, ни операции, а тупо предоставляют болезни протекать своим порядком. Говорил с Маланчиковым, пойдем гулять завтра, и с Ив. Петровичем о Городецком и Пясте. 

Invitation a la valse. Над прудом с дворцовыми постройками на вечерней заре романтические звуки Вебера. Увы, звуки эти были - простой радио, на деревьях висели лозунги, скамейки были все поломаны, но Вебер делал свое дело. Он открыл какую-то дверь, куда ворвались Гофман, собственные занятия музыкой, "Лесок", звуки оркестра, которые всегда мне кажутся волшебными; комплекс - Сомов, Дягилев, Карсавина, Нижинский и т. п. Именно, романтическую сторону моей души, что-то обрызгано росою. 

10 и 11<(вторник, среда)> 

Юр. не было, потом 10-го, часов уже после десяти, под дождем по грязи он полетел, бедный, ко мне, а я уже спал. Какая жалость! Идет разговор насчет того, чтобы вселить ко мне какого-то тихого старичка. Гуляя вчера по ручью, все думал о Сомове, и что-то он теперь делает. Чем-то участь его похожа на мою. Нет, впрочем, нет, гораздо деятельней, не так беззаветно забыт, не такое скаредное применение. Пришел Юр. ко мне усталый, ходил еще по разным улусам с О. Н. (будто не с ней приехал и ее не видел). Да, выпил еще вина с пивом, не хотел ходить, и я не гулял. Он все ворчал, что я устану, он не успеет поспать и т.д. Пришел за полчаса до ужина. Ребята все у нас. Пошел к Юр. Он выходит мне навстречу, чайник стоит, ждут Гл. Викт. Левкои, а я как раз мечтал в связи с Сомовым пить чай не в общежитии. Юр. уехал. Дома все какие-то неустройства, нет краски, мамаша дел<ала ?> уборку, никто не платит, не очень уютно. Вернулся поздновато. Наши видели Степанову. Книгу стихов назову "Урок ручья". 

Романы 70-х годов. При взгляде на фигуру Султановой представляешь себе какую-то смесь нигилистических эпигонов и предтечей символизма, вроде Зиновьевой-Аннибал. С одной стороны - Михайловский, фиктивные браки, общества и персонажи Достоевского и Лескова (hat Чернышевский gelesen) {Читавший Чернышевского (нем.).}, Шер-амур, бородатые, ловкий тон любовника, женское общество, Философова, Стасова, женс<кие> гимназии Стоюниной, Оболенской, женские артели, толстовство, чуть не Вера Фигнер и Брешко-Брешковская, с другой стороны - свободная любовь, Нагродская, Вербицкая, Гиппиус, Лаппо-Данилевская, Лохвицкая Мир<р>а, Нина Петровская и дамы Брюсова. В ней есть все-таки светский шарм и какая-то пустота, делающая ее годной даже для какого-нибудь захудалого d'Annunzio. Нагродская - другое видоизменение той же породы, несколько более младшей группы. Чуть-чуть Чернышевский сидел даже в Сомове через Федотова и Достоевского. 

Спящие птицы. Я вышел в сад. Не так уже рано. Тут вообще по лету встают очень поздно. На коротенькой веточке, нахохлившись, спали две птички, прижавшись плечом к плечу. Одна из них, увидав меня, встрепенулась, толкнула другую под бок и улетела. Оставшаяся покачалась спросонок (нет ничего смешнее и милее птицы спросонок) и тоже улетела. С виду все похожи на воробьев, но есть с рыжими хвостиками, все в точках, красной грудкой (зяблики), ласточка расписана резкими белыми и черными полосами, как маски полинезийцев или критская ваза, и явно видна надетая визитка. Даже воробьи здесь и в городе разные. В городе худее, голова черная, большой клюв, морщинистые старушечьи глаза, здесь пухлее, серее и добродушнее. Очень смешно, когда воробьиха кормит из рта птенцов или учит их летать. Они летают как-то животиком вперед (а не головою) и часто, часто трепыхают крылышками. 

12 (ч <е>тв<ерг>) 

Дожди и жаркие промежутки. Выходил только навстречу О. Н. и потом к ним, т<ак> к<ак> у Гл. В. распухла нога, и она зайти не могла. Вернулся к ужину по Моск<овской> улице, мимо ресторана. Немного отошел от общежития. Зачем-то считал, сколько раз я был в больнице - 6 р<аз>, причем 3 раза этою весною, не считая припадка на Широкой. Были замечательные облака вечером и гроза. Ночью какая-то из обитательниц вздумала было рожать, но потом все обошлось. И страшно все время гудит водопровод в ванне рядом со мною. О. Н. проводила меня немного без шляпы. Там рядом и Толстой, и Шапорины, и Мейсельман, и Евг<ения> Ал<ексеевна>, и Султанов. Ресторан завлекательно гудел музыкой. Чувствую себя здоровым. 

Прогулки. Тут ужасно немного именно непарковых прогулок. В сторону вокзала, в сторону Тярлева и в сторону Павловска. Клубничные огороды, дороги в деревьях, параллельные на разной возвышенности холмы, вид на равнину, на пруд и журчащий ручей. Небо и облака почти всегда ужасно Сомовские. В пруде вода испорчена, т<ак> к<ак> Таицкие водопроводы на 12<-> версте испорчены, так что даже мало купаются, но когда (прервался... и позабыл, что дальше хотел писать). 

13 (п<я>т<ница>) 

Целый день почти мелкий дождь. Очень тепло. Юр. нет. Приходил Левитин, это помесь Мони и Митьки Радлова, От восторга и желания показать, какая он личность, даже захлебывается. Какой-то друг Юрьева, какие-то распри с секретарем Юрьева Смирновым, сведенья о Ходасевич, Жевержееве и т. д. Пистолет, конечно, но развлек меня. Принесли наконец таинственный "пакет" из того дома. Как я и думал, газета от Сторицына. Но там сообщение о том, что я перевел "Илиаду" и о том, что в Александринке пойдет "Много шума попусту", так что это меня подбодрило. Вечером объединялся с Маланчиковыми и Султановой. Приезжали какие-то курортные шишки и сообщили, что дадут мне соседа. Какие-то немцы поигрывают в крокет, говорят по-немецки, но так, будто по-немецки-то не умеют говорить. 

Песня. У Достоевского в конце "Преступления и наказания" есть пронзительное место, где Раскольников выходит на работу, а из-за Иртыша по степи доносится песня как символ новой, неизвестной, пленительной и серьезной жизни. Русские иконы, русские песни, русский быт, русское платье, русские лица, русское богомоленье производят на меня такое же впечатление, родное, дикое, сладкое и серьезное. Пожалуй, даже слишком серьезное, чего-то такого, куда надо броситься без оглядки, фанатично. А я неспособен к действиям "без оглядки", без "свободы действий". Потому, м<ожет> б<ыть>, и сам не произвожу на других глубокого впечатления ни в искусстве, ни в чувствах. Но! русская опасность, м<ожет> б<ыть>, для меня самая опасная. Если только она еще существует. Лет 30 тому назад еще существовала кое-как, но теперь, боюсь, не обратился ли русский мир в Крит и Микены, которыми можно увлекаться, но жить которыми едва ли возможно. 

Подъезд. Перед подъездом клумба с цветами и газоном. Несколько больше порядку, и подходило бы идти по дорожке Юрочке. Так же как для французского корреспондента Степановы, Султановы, О. Н. и Юр., стоящие группой в нашем саду, сошли бы легко за светское Garden-party {Пикник} Я, к сожалению, лишен совершенно розовых очков светского Мартына Двинского. 

14 (с<у>б<бо>т<а>) 

Приехал Юр. прямо с вокзала ко мне. Потом заходила О. Н. Роскошная жара, настоящая летняя прелесть. В городе, говорят, ужасно. Юр. в белом костюме, я еле узнал. Очень элегантен и молод. Тут более, чем при всяких других обстоятельствах, надо иметь фигуру. Замечательно. Вообще был очень мил, хотя и устал и не поспел поспать. Много купаются. Дали мне соседа, Поликарпова. Вспоминается Кошкин, Мозгов, Пигалкин, Поликарпов, строители Палас-Театра. 

Немецкий элемент. Собственно говоря, как в царскосельском есть Потсдам, так и во всей природе царскосельской этот характер Ходовецкого, Хозэмана, даже рыцарственные незабудки Швинда и Рунге, даже Зигфридовское обилие птиц и шелест леса - все немецкое и мироискусническое, что приблизительно одно и то же. Что общего у Сомова, Головина, Бенуа, Лансере, Добужинского, даже Бакста с французами? - ничего. Сплошной "Sezession" и немецкое восприятие всемирной литературы. Конечно, немецкое или, в крайнем случае, английское (прерафаэлиты как комплекс модернизма) течение. 

15 (воскр<есенье>) 

Прохладнее, серее и душнее. Противная, подозрительная жемчужность, приведшая к роскошной, воробьиной ночи. Грохот молнии со всех сторон, дождь, кажется, не очень большой. К счастью, не очень тяжело на меня подействовало. У нас всё прибывает народа. Явились Аствацатуровы, приехал скрипач Чернов, была Н. Вл. Султанова. Соединился-таки и с Музиль-Бороздиной. Да, еще Степанов от Мейерхольда. Гуляли в сторону Павловска по любимым дорогам. 

Скрипач. Приходил во двор скрипач, стал под деревом и начал играть, играл он неплохо, но все было вопиюще бездарно, без игры, без привлекательности, без уменья показать товар лицом. И то, что он играл без гитары, и выбор пьес, и выбор нашего дома отдыха для посещения, и манера держать себя, и вид, и наружность, все было некстати, какая-то не милая, а тупая стыдливость, отсутствие шарлатанства, то, что прямее всего назвать бездарностью. Я так останавливаюсь на этом, потому что я в себе чувствую все свойства этого скрипача, полная противоположность тому, что называется показать товар лицом, в чем необходимое условие не творческого, но воздействующего, передаточного, заразительного элемента искусства. Есть отчасти это и в Юр. Весь блеск его вещей виден помимо его стараний, а старания его как будто направлены на то, чтобы как можно больше непоправимо испортить дело. Даже в манере держаться. Он объясняет это тактикой на большую выдержку. Но дело не в том, в каком-то усилии, чтобы сломать лед в естественность и прирожденную нежность, какая-то насильственная робость, из боязни, чтобы не заподозрили в желании нравиться (а нравиться страшно хочется, и каждая похвала ценится), грубиянство и вызов. 

Оптический обман. Я сидел на берегу пруда. На другом берегу проходила... да, процессия, иначе как этим торжественным словом нельзя назвать то, что я увидел. Попарно шли почти голые, стройные отроки лет шестнадцати и девушки лет 18<-> с высокими коленками в коротких белых одеждах. Шли быстро и стройно, как видения Лудвига Гофмана. Вблизи оказался Дет<ский> дом. Мальчики лет по 6 в трусах с кретиническими и преступными лицами, девочки лет по 9-10. Издали все кажется крупнее. Лучше я не скажу. Некоторые лица, птицы, бабочки, цветы, камни только вблизи можно оценить, а вот общее впечатление, общие выводы издали и возможны только, и бессмысленны. 

16 (пон<е>д<ельник>) 

Жарковато, но после вчерашней грохотни освежилось все-таки. Приехал инженер Богинский, театрал, сослуживец Корнилия Павл<овича>, знакомый Ник<олая> Эрнестовича. Занимал меня разговорами. Вообще я со всеми разговорился, но угрожают покою какие-то вечера, и скрипач, и Чеховский вечер. И еще какие-то обязательства. Юр. приехал рано, обеспокоенный грозою. Читал ему тетрадку, ему очень нравится, это меня окрыляет. Вечером приехал ко мне Петров, читал и ему, он нашел, что напоминает [...]. Провожал его. М<ожет> б<ыть>. и не увидимся. Тяжеловато мне как-то перед грозою, где-то гремел гром. Вечером гулял немного по Московскому шоссе с Богинским. Его поселили в дворницкой, обвитой плющом с целой стаей верещащих птиц. Прелестные пейзажи за прудом. 

17 (вт<о>р<ник>) 

Утром Султанова сообщила мне, что Ан. Дм. опасно больна: у нее стрептококовая ангина, Сережа помчался туда. У Тиран, очевидно, женское как рецидив. Она разогорчена, сидит дома, покупает ягоды и вяжет, но все, что ни делает, полно невероятной прелести. Ходил бриться. Почему-то утром со мной разговорился отец Наташи и жаловался на дома отдыха. А старичок мой гуляка, очень уютный и благожелательный, среднее между Егуновым и Иванов<ым>, стоит, как кегля, предупредительный, и обращается со мной, как дядька. Наивный до крайности человек. Какая-то экскурсия в селекционные поля. 

Остаться дома. До сих пор я не мог выносить быть одному дома и понимал чувство, описанное в последней повести Пастернака, когда из помещения уходит все-все живое, все одушевленное. С некоторого времени я вдруг 

"Проснулся вдруг он патриотом 

В Hotel de Londres, что на Морской..." 

Я начал понимать, просто понял прелесть иногда остаться одному, пожалуй, даже надолго, свободы (от чего?) и самостоятельности, огромного вдруг запаса времени. Во мне сильно чувство аппетита и радости не только к аппетитным и радостным вещам, а к очередным, к каким придется, самодовлеющее чувство удовольствия. Впрочем, удовольствия от жалоб, теснот и пререканий я и теперь не испытываю. 

Белый цвет. Предел элегантности и европеизма, и дерзания - белые брюки. Не только для пролетаров, но для целого ряда людей (хотя и не сознающихся в этом) это сожжение кораблей. Рубикон; вроде как в дни моего детства для мужчины сбрить усы или женщине набелиться или обстричь косу. Теперь отношение изменилось, но что-то осталось, и целый ряд почтенных людей позорит себя и элегантную моду, надевая белые брюки; как совершенен белый костюм на Юр., Льве Львовиче, Косте, Ал. Ал., так, скажем, Смирнов, Жирмунский, Фроман, Сережа Радлов, Пиотровский - куда же им срамиться. Или такие непристойности, как Рождественский, Збруев или Геркен в белых штанах. Белый цвет - не только цвет белья, и белые брюки есть подштанники, т. е. большее неприличие и смехотворность, чем нагота, но даже теперь, когда белье редко бывает белого цвета, он остается неприличным для большинства почтенных и совсем непочтенных лиц. Это очень рискованная, а потому и привлекательная штука. И какие плачевные результаты. Отчасти, хотя и в меньшей мере, это распространяется и на белые платья женщин. 

Башня. Эпохиальные периоды жизни одинаковой значительности бывают очень неравномерны: с десятилетия, годы, недели, несколько дней. И их вовсе не так много. Целые серии промежуточных годов живут, освещенные далеким и блестящим житием, будто анфилада комнат, в которую свет проникает из крайней гостиной, где играют в карты. Одним из высших фокусов моей жизни была Башня, и я думаю, что имя Вячеслава Иванова с окружением ляжет на четверть, если не на добрую треть моего существования. Теперь до некоторой степени это доступно обозрению. Странно, что эмоциональная память делает сознательные насилия относительно некоторых имен, спутывая хронологию. Так с Юр. Конечно, он связан фактически с 1912 - до бесконечности годом, но чувство его пихает в компанию мироискусников и в Ивановскую Башню, наделяя его функциями, смотря по обстоятельствам, то Маслова, то Сомова, то Ауслендера тех времен, то Нижинского, но вернемся к Вячеславу Иванову. Он был попович и классик, Вольтер и Иоанн Златоуст - оригинальнейший поэт в стиле Мюнхенской школы (Ст<ефан> Георге, Клингер, Ницше), немецкий порыв вагнеровского пошиба с немецким безвкусием, тяжеловатостью и глубиной, с эрудицией, блеском петраркизма и чуть-чуть славянской кислогадостью и ваточностью всего этого эллинизма. Из индивидуальных черт: известная бестолковость, подозрительность и доверчивость. Было и от итальянского Панталоне, и от светлой личности, но, конечно, замечательное явление. Женат он был на Л. Д. Зиновьевой; Аннибал прибавлена для затейливости, едва ли не самозванка. Она была сестрою петербургского предвод<ителя> дворянства, и чтобы избежать семейного гнета, фиктивно обвенчалась с репетитором своих братьев Шварсалоном и уехала заграницу, чтобы там учиться пению. От этого фиктивного брака родилось трое детей, со Шварсалоном она рассталась и сошлась с Вяч. Ивановым, слушавшим лекции Моммзена, кончившего у него и защитившего латинскую диссертацию.123 Училась петь она у Виардо и, вероятно, благодаря деньгам добилась дебюта в Миланском "La Scala", но в день спектакля паралич поразил ее голосовые связки.124 С <тех> пор у нее остались только единичные великолепные ноты замечательного по тембру и оригинальности голоса среди полного хрипа. Нечто подобное было у Нагродской, только голос был скверный и пропитой. С тех пор началось их кочеванье по Европе, вызванное преследованием Шварсалона, требовавшего обратно детей, денег и т. п. Чаще всего они обретались в Италии (м<ожет> б<ыть>, и встретились там), вывезя оттуда несколько всегда милых итальянских обычаев и рецепт приготовления ризотто. Не знаю, как они отделались от Шварсалона и были ли они венчаны. Вяч. Ив. в двадцать лет тоже обзавелся какой-то женой в России, которая была еще жива, и сыном. У них родилась дочка Лидия. Все это продолжалось чуть не 20 лет. Вяч. Иванов на свой счет выпустил в тип<ографии> Суворина "Кормчие звезды", и наконец, оставив всех детей в Женеве, кажется, у брата Зиновьевой под присмотром М. М. Замятниной, чета направилась в Москву. Оба были далеко не молоды, лет по сорока. Относительно Замятниной должен сказать, что как Вяч. Ив., так и Лид. Дм. умели пробуждать бескорыстную и полнейшую к себе преданность в людях честных, великодушных и несколько или бесплодно романтических, или наивных, каких оказывается не так мало. 

17 (продолжение) 

Об экскурсии рассказывали чудеса. Помеси какие-то чудовищные и не бесплодные, как обычно бывают ублюдки. О вечернем чтении ни слуху ни духу, душно, никуда, кроме бритья, не выходил. Читаю Гофмана, пишу немного. Все время какой-то гром со всех сторон. Дали ли денег Юр.? Смотрел меня доктор, не очень блестяще, но, принимая во внимание погоду, терпимо. Очень смутило меня сообщение об Ан. Дм. 

Зигфрид. Все более и более понимаю банальную мысль, что Зигфрид - один из ликов Германии. Т. е. это начинает кое-как мне нравиться. Смешливый, вспыльчивый, дикий и нежный Зигфрид. И непременно с птичкой. Это у Жироду прелестно понято. Я теперь так часто наблюдаю немногих, доступных моему наблюдению у нас в саду птиц, чижиков, снегирей, скворцов, ласточек, зябликов, воробьев и др., что стал похож на Гернгутера с моей немецкой картинки. Но их пророчеств я не понимаю (Vogel als Prophet). Может быть, пойму и лесную чащу со мхом и солнцем откуда-то из дымовой трубы очень сверху маленьким кусочком. Ручей с незабудками и Рейн как солнечное, зеленое, прохладное приволье. От чижика к Зигфриду, лесу и "Кольцу Нибелунгов". 

Роза. Роза - ужасно французский, преимущественно французский цветок. "La belle au bois dormante" - все замки, и Версаль, и романы Ренье, и античность Франса, все это роза. Мне это не очень-то нравится, но это так. И "роза - царица цветов" звучит как "прекрасная Франция". Так, Польша - "возлюбленная дщерь Римского престола". Для Франции - роза, для Германии - незабудка и сирень; для Англии - жасмин и шиповник; для Италии - фиалки и левкой, для России, м<ожет> б<ыть>, василек и подсолнечник. Так можно бы и про деревья, и про плоды, но это сошло бы на безответственную игру. 

18 (среда) 

Странные посещения. Сторицын, во время дождя. Потом вдруг - тук, тук, тук. Входит мол<одой> (относительно) человек, среднее между Пипкиным и темным Есениным. - Не узнаете? - Нет. - Я служил на 9-ой линии, Сеня Русаков. Господи! Банщик с 9-ой линии. Зачем он меня отыскивал с таким трудом? Теперь помреж на военной кинобазе. Живут в Боблове. Загорел и почернел, нос толстый, глаза карие, только иногда усмешка и ужимочки прежние видны. Зачем он меня с таким трудом отыскивал? Бегающий и неподвижный взгляд, как у гепеушника? А м<ожет> б<ыть>, кто же его знает? Знаком и с Лилей Брик. Говорит, что упоминаюсь в ее воспоминаниях. Утром О. Н. принесла мне яблоки и милое письмо от Юрочки. Хесин ему устроил. Объединялся с мужем Тиран и Богинским. Вечером была Нат<алья> Влад<имировна> и Алек<с>а Султановы, в какой-то лохматой белой шляпе, из-под которой, как хвост дельфина, подымались отпускаемые волосы. Заходила еще отглашать Ксюша. Проводили ее перед грозой. Немецкие садики, заросшие мальвой, муж ее выбрил голову и копается с цветами, идиллично. Вечером была музыка, вечер. Пела Куз[ь]мина, сыграл скрипач. Я слушал, уже засыпая. Ночью был дождь. Юр. привез мне Бокковского Шекспира и Уитмэна. 

Башня (продолжение). В Москве Ивановы пришлись как-то не ко двору. Особенно возбуждала возражения Лид. Дм. и ее роман "Пламенники", принятый якобы "Скорпионом". Но в "Скорпионе" изданы были ее "Кольца" и "Прозрачность" В. Иванова. "Кольца" - помесь Пшибышевского, d'Annunzio и Л. Андреева. Вещь, овеянная довольно безвкусным пафосом. У Брюсова волосы подымались дыбом всякий раз, как в редакцию вносили объемистую рукопись Зиновьевского романа. То, что она читала мне, похоже было на "Гнев Диониса". недаром при появлении последнего романа на Башне все взволновались, кто автор, да почему это так похоже на творчество "Лидии", даже чуть ли не напоминает ее биографию. Как бы то ни было, они не понравились москвичам, москвичи им (Apraxanianische Treiben, {Букв.: ничегонеделательские поступки} как тяжело сострила Л. Дм.), и Ивановы перебрались в Петербург. Воспользовавшись отсутствием Мережковских, им удалось стать одним из главных, если не единственным литературным центром. Хотя они и имели связь с "Миром Искусства", связь эта была какая-то противоестественная, так же как флирт с изд<ательством> "Просвещение", Горьким и Андреевым, и религиозное дилетантство в сфере Религиозно-философского общества. Органичнее всего было объединение с эстетствующей профессурой: Анненский, Зелинский, Флоренский, Карсавин, Гревс, Ростовцев. В известной широте взглядов Иванова была некоторая промежуточность, но, действительно, не было ни одного выдающегося явления в области искусства, науки и, м<ожет> б<ыть>, даже политики, которое избежало бы пробирной палатки Башни. Но сколько было и шлаку. К тому времени, как я познакомился с Зиновьевой, ей было года сорок два. Это была крупная, громоздкая женщина с широким (пятиугольным) лицом, скуластым и истасканным, с негритянским ртом, огромными порами на коже, выкрашенным, как доска, в нежно-розовую краску, с огромными водянисто-белыми глазами среди грубо наведенных свинцово-пепельных синяков. Волосы едва ли натурального льняного цвета, очень тонкие, вились кверху вокруг всей головы, делая ее похожей на голову медузы или, более точно, на голову св. Георгия Пизанелло. Лицо было трагическое и волшебное, Сивиллы и аэндорской пророчицы. Ходила она в каких-то несшитых хитонах разнообразных цветов (чаще всего оранжевых, розовых, желтых, но и мальвовых, и синих, и морской воды, и жемчужных). К ней дивно шли аквамарины, тогда и глаза ее голубели. Для здравого взгляда, не говоря уже об обывателях, она представлялась каким-то чудовищем, дикарским мавзолеем. В ее комнате стояла урна, крышки от диванов и масса цветных подушек. Там она лежала, курила, читала, пела и писала на мелких бумажках без нумерации бесконечные свои романы и пьесы. Восстановлять их после ее смерти было китайскою работой. Когда Бакст пригласил ее завтракать, бедная раскрашенная Диотима, в плохо сшитом городском платье, при дневном свете в элегантной холостой квартире Бакста производила жалкое и плачевное впечатление. Но у нее было от предводительской породы уменье следить за всеми гостями, всем найти любезное и ласковое слово, никому не давать заговариваться, быть одиноким, спорить и т. п. А гостей бывало человек до 100, битком набитая гостиная и длинная столовая в виде гроба. Когда в эту-то наполненную людьми гробницу, где горели восковые свечи, стояли белые и красные четверти и во главе размалеванная, в розовом ореоле волос Зиновьева, [вошел я,] мне стало жутковато. Впрочем, мой вид вполне соответствовал этой потрясающей обстановке. 

Пейзаж с аэропланом. Здесь постоянно летают аэропланы, когда они не трещат, готов проснуться, как при остановке поезда. Они придают своеобразный характер пейзажу, отнюдь не современный, а какой-то неуклюже и детски поучительный. Я видел за селекционными полями полотно с идущим поездом, вдоль полотна ехала телега, и в небе над коротенькой толстой трубой фабрики - парящий аэроплан. Впечатление или Анри Руссо, или иллюстраций Ходовецкого к "Orbis Pictus". He хватало только парохода в море и велосипеда. Но отнюдь не современно. Аэроплан как-то устарел раньше, чем перешел в другую фазу. 

19 (четв<ерг>) 

Целый день дождь. Ходил мало, но что-то тяжеловато. Да и еще угораздило меня самым бездарным образом сыграть в крокет, да потом аккомпанировал скрипачу и певице, так что, легши спать, почувствовал себя худо. Попросил даже Андр. Ал. к себе. Тот предложил подушку с кислородом, но все прошло, и доктор на следующее утро нашел, что не стоит беспокоиться. Юр. очень нравится дневник мой, так что даже он попросил его ему подарить. 

20 <(пятница)> 

Холодно, а главное, серо. Ходил в пальто бриться. Разговоры о вчерашнем концерте. Чернов говорит мне названия садовых птичек, особенно много горихвосток. Есть пеночки, овсянки и дрозды. С Юр. пошел к ним чай пить, потом гуляли в Алекс<андровском> парке. Видели дачу, где жили Мухины.1 Тогда было больш[е]е запустение. Встретили еще Нат<алью> Ив<ановну> и получил три пакета от Сторицына. Опоздал к ужину и один ел в полутемной столовой. Была Аствацатурова. Звала или сегодня, или 22-го. 

Урок ручья. Так будет называться следующая книга стихов. Я знаю, что там будет, пусть говорят стихи, но я никогда не забуду прогулки к этому ручью вдоль Тярлевского шоссе под вечер. Конкретно я вспоминал о Сомове, но под этим предлогом тихо, тепло и весело вскипали надежды, силы, чувства, прозрачные и умиротворенные, и чудесная жизнь, каждый поворот которой волшебен, если у нее центр - любовь. Название даже не романтическое, а каких-то "дубровных" поэтов, но это не беда. Во-первых, в ней и будет что-то от штурмпиетистических сентиментов, а во-вторых, от меня будет зависеть сделать книгу не похожей ни на что. 

Приготовление к обеду. Теперь учреждение, ассоциация только способна проявлять хозяйственность, доступную прежде частной семье. Провиант, выдача на кухню масла, битье кур, верчение мороженого. Прежде это было бы в большом семействе или при праздничных гостях. Да и то был выбор, а теперь часто меню зависит от того, что "выдадут". Так и во всем. Организованное со стороны довольство кажется скаредным и скучным. 

Башня (продолжение). Русский элемент открылся мне очень поздно, а потому с некоторым фанатизмом, к которому я мало склонен. Да и пришел-то он ко мне каким-то окольным путем, через Грецию, Восток и гомосексуализм. Как человека прежде всего пластического, меня привлекли прежде всего искусства, быт; богомоления и костюм. Тут было немало маскарада и [эсте]тизма, особенно если принять во внимание мой совершенно западный комплекс пристрастий и вкусов. То, что это открыло, привлекало меня, пожалуй, даже больше, чем те мостики, которыми все это построение могло еще существовать. Переход этот повторялся, ослабевая, несколько раз. Последний раз совпадал с моим выступлением в литературе и в литературном обществе. Мой вид. Небольшая выдающаяся борода, стриженые под скобку волосы, красные сапоги с серебряными подковами, парчевые рубашки, армяки из тонкого сукна в соединении с духами (от меня пахло, как от плащаницы), румянами, подведенными глазами, обилие колец с камнями, мои "Александрийские песни", музыка и вкусы - должны были производить ошарашивающее впечатление. Портрет Сомова - уже позднейший, компромиссный, обинтеллигенченный период. Тут же, при всей скурильности, я являлся каким-то задолго до Клюева эстетическим Распутиным. На Башне же я был еще танцором и ясновидящим. Я удивляюсь и благодарен мирискусникам, которые за этими мощами разглядели живого и нужного им человека. К Ивановым ввели меня Каратыгин и Нурок. Сомова, Дягилева, Бакста, Нувеля я знал раньше Ивановских сред. Кто-то, вроде Эрна и Аничкова, читали доклад. Публика понемногу переходила в соседнюю комнату, где за неимением стульев сидели на полу и читали стихи. Блок чит<ал> "Балаганчик" и "В голубой далекой спаленке". Городецкий про "липу". Я ничего не помнил и не читал. Брюсов, приехавший разузнать, что за "группа" без его ведому издалась в альманах "Зеленый сборник", сговорился со мной и Верховским встретиться. Видел я впервые Ремизова и Розанова. Ивановы позвали меня присутствовать при сеансах Сомова, писавшего тогда портрет Вяч. Ив. и любившего обставлять комфортно, вроде Моны Лизы, свои модели. Так я вступил в период "Башни". 

21 (с<у>б<бота>) 

Тепло, но солнце все не может прорвать облачную пелену. Чувствую себя хорошо. Юр. пришел поздно, т<ак> к<ак> О. Н. поздно уехала. Богданович дала мне читать письма Анненского к Бородиной. Очень царскосельские и Анненского. Встретили доктора. Дома Юр. поставил чайник, и пошли гулять на огороды, где дача Евг<ении>Алек<сеевны>. Всё показывал, где уборная, где что. Когда приедет Глаф. В., будет где-то за шкапом спать. Пили чай. Всё устраивает Юр., устал бедный. Делает ловко и бесшумно, как мышка. Спать было хорошо, но Юр. вскочил ни свет ни заря, так что мы уже вышли гулять в 8 часов. Чудно прогулялись. Замечателен вход в Камеронову галерею и эспланада. Как Юр. говорит, "Бердслеевские". 

Петух (окончание). Ирландского петуха постигла печальная участь. Клевал он, клевал посетительниц санатория на Широкой, наконец, ущипнул за нос сердобольную старушку, наклонившуюся, чтобы покормить его. Жалобы на него увеличивались. Тогда хозяин его Крохин, чтобы удовлетворить жалобщиков и вместе с тем отмстить казенному петуху за то, что тот забил его петуха до такого неприемле<мо>го состояния, решил выменять его на английского бое<во>го из Колпина. Тот в два дня загнал казенного в бутылку, так что тот показываться не смел, но ирландца через неделю принесли обратно, так как девочке новых хозяев житья от него не стало - клевал в ноги. Тогда ему свернули шею. Впрочем, ирландка от него вывела целый выводок петухов и курочек. Похоже это на какую<-> зверскую сказку Гримма. 

Милое. Когда мне что-нибудь мило, чаще всего это соединено с чуть-чуть смешным, над чем можно умилиться. Человек, лицо или животное, которое невозможно себе представить в смешном, но не досадном положении, по-моему, лишено чего-то очень существенного. 

Крещеные негры. Малюток здесь одевают, как негритят к первому причастию. Мальчиков в какие-то белые кофточки и розовые полосатые штанишки, девочки в ситцевых princesse с эполетиками. При туземных лицах, зверьковых телодвижениях, загаре и неприспособленности к организованной грации впечатление получается весьма колониальное. Пруд, наполненный телами, напоминает лягушатник или крещение Руси. 

22 (воскр<есенье>) 

У Андр. Ал. умерла жена. Конечно, ее увезли как-то, когда никто не видел и не слышал, как в западных гостиницах. Вечером ходил к Кочуровым, но их не было дома. О. Н. пошла туда поздно и тоже не достучалась. Скучно мне как-то без Юр. 

23 (п<оне>д<ельник>) 

Погода разгулялась. Брился. Выходил всё понемногу только. Пришла О. Н., зашли с нею к Ксюше, и я там застрял. У них дом, как в сказках Гримма. Розовые мальвы, маки, настурции, масса немцев и собак. Небо опять стало сомовским. Приехал Юр., привез мне книжки. В саду у нас раут. Шишков, Султанов, Жевержеев. Пошел проводить Юр. Ив. Шагает ко мне Шадрин. Вернулся, посидел немного. Узнал от Петрова о моем посещении. У Юр. был Милявский Яша, тому в ссылке не очень уж, говорят, плохо. Вот скоро мне и уезжать. 

Жизнь, проходящая мимо. Есть линия жизни и побочные линии интересы, временами более сильные, чем сама жизнь, но побочные. Так текла наша жизнь с Юр., и так она теперь не течет. Он переменил "дом", а у меня его не стало, и как-то оба течения проходят, не соприкасаясь, одно мимо другого. Вот что важнее всего. Юр. не меньше меня, м<ожет> б<ыть>, любит, но жизнь течет по-разному. Меня он только посещает. 

Проходящие облака. Далеко, на самом верху бледные барашки, ниже - блестящие кучевые несущиеся облака, стремятся в разные стороны, отчего их противоположное движение кажется еще быстрее. Так отъезжающему на корабле вдаль [от] гористого берега кажется, что возвышенности, находящиеся в разных планах, движутся в различных направлениях. 

24 (вторн<ик>) 

Роскошная жаркая погода. Вышел за цветами. Все покупают. Шел с розами, будто в каком-то кавказском городе. Постучал в дверь и хотел только просунуть цветы, но зашел. Гл. В., и Юр., и О. Н. пьют чай, вернулись с рынка, как-то по-летнему привольно и хорошо. Но чужая жизнь. А Юр. хотел идти ко мне. И пошел. Догнал нас доктор. Состояние мое ничего. Из дома кое-кто уезжает на имянины. Встретили с Юр. Тиран. Идет с горохом, повязав голову белым платком, вроде Сезанновской "Помоны" или "Осени". Не мог дождаться наших и пошел, и они, конечно, со мной разошлись. Юр.-то был дома и готовился с Гл. В. к гостям. Приехала Аня Петрова, потом Юр. сходил за Михайловыми и Ал. Ал. Очень было приятно, Юр., кажется, был доволен. Уехали не поздно. Все провожали, и Юр., меня. Еще не было заперто и потушен огонь. 

Утята. Курица высидела утят, вдали от воды, и пока они были маленькие, дело сходило благополучно, но нужно было видеть отчаяние, удивление, возмущение и хлопоты наседки, когда подросшие утята полезли в пруд. 

Шуман. Мне непонятно, почему я не люблю Шумана. Теоретически, казалось бы, он должен был бы быть одним из любимейших композиторов. И по темам, и по подходу. И когда я вспоминаю то и то (сцены из "Фауста", "Manfred", романсы, фортепьянные вещи), всё мне нравится, кой-что и очень, а начну играть, вроде как читать Гейне, что-то мешает. Не могу никак уловить, в чем дело. Та же эмоция у Шуберта, Маршнера и Лортцинга, не говоря уже о Вебере, меня крайне привлекает. 

25 (среда) 

С утра прекрасная погода. Болтался в саду. Во время обеда сказали, что кто-то ждет меня. Думал, Сторицын, Левитин и т. п., оказался Юр. с О. Н. Ждут Домбровскую. Принесли остатков, а бойки не было, кошка убегала. Но Левитин все-таки явился тогда, когда у меня в гостях была Тиран. С ним и гуляли по парку. Вернулись, а у нас О. Н. с Домбровской. Подождали, пока я ужинал. Не знаю, стоит ли хлопотать о продлении и удастся ли это. А утро было роскошное. Вечером полил дождь, и концерт был отменен. 

Башня (продолжение). Связь Вяч. Иванова с "Миром Искусства" заключалась в его личной дружбе с Сомовым, Бакстом, Нувелем и мною. Впрочем, мироискусники после прекращения "Мира Искусства" вообще соединились с символистами ("Весы", "Золотое Руно"), хотя их линия поведения была совсем другая, по крайней мере, близкой мне группы. Их отчасти "пушкинианство" заключалось в нежелании казаться художниками мазилкиными и стараться быть светскими людьми. Знания, чувства, страсти, все слегка, в пределах прилич<и>й. С точки зрения Sturm und Drang, пожалуй, довольно филистерское направление. Во всяком случае, Вяч. Ив. с его всенощными разглагольствованиями о большом искусстве, дионисийстве, мифотворчестве был довольно не ко двору среди таких в конце концов снобов, какими были мироискусники. Он их толковал метафизически, они его гугировали гурманистически. Кое-как дружба держалась, но полного слияния не было. Нужно заметить, что в Вяч. Ив. "хаосах, космосах" и в "пустоте" художников была партийная преувеличенность, и м<ожет> б<ыть>, они друг в друге отдыхали от самих себя. 

26-27 (ч<е>тв<ерг, пятница>) 

Решили, что я останусь еще на 2 недели. Вчера я как-то отнесся к этому индифферентно и чуть-чуть кисло, скучая о собственном "доме", сегодня, особенно после того, как Андр. Ал. взял это на себя, и я попросил Маланч<икова> позвонить об этом Юр., мне стало очень приятно и весело. Положим, и погода с утра часов до 5-ти была роскошная и летняя, какую я люблю. 26<-> Юр. два раза заходил ко мне. Огорчился некоторыми жалобами в моем дневнике, звали меня гулять Богинский и Тиран, и вечером я немного играл. Сегодня Маланч<иков> говорил с милым Юрочкой, тот несколько встревожился, потом обрадовался. Читал Степанову "Форель", спал, слушал концерт, ужинал. Потом пришли О. Н. с Глаф. Викт., а тут приехал и Юрочка. Денег нет еще. Навез словарей, бедняжка. Дал денег. Предложил завтра Павловск. 

Комната Юрочки. Когда я ночевал на Колпинской, Юр. устроил мягкий свет. Квадратная комната со светлыми занавесками, летом в посторонней обстановке. Непривычно чисто. Юр. рядом, но в чужом месте, белесоватый свет из окон и заглушённый ночник. Не спалось и всё представлялась та Гофмановская комната из Юр. коллекции, где Гофман сидит у постели больной (умирающей?) женщины. Это незабываемая картинка, м<ожет> б<ыть> (нам хочется так), самого Гофмана, как ни странно, полна теплой и тихой надежды, как валерьянка, камфора, м<ожет> б<ыть>, как самая смерть. Я привык уже себя видеть и представлять себя в виде умирающего и больного, а вдруг по жестокому капризу судьбы больным-то и умирающим окажется Юр., а я буду сидеть и смотреть на него?! Нет, нет, нет! Господь избавит меня от такого наказания! 

Боря и мама. Сын управляющего до смешного похож на отца: те же мелкие черты не крупного худощавого блондина, хитренький мечтательный взгляд и юмористическая смешливость. Только бородки нет. Теперь он мне кажется гораздо меньше, чем весною. Мое окно под углом с окном из ванны, как-то высовывается оттуда плутоватая мордочка Бори. Спрашиваю, как он попал из детдома, где он теперь живет. Говорит, что отпустили проведать маму. И какая-то жалостливость и секретность прошла по его лисьему личику. Потом уж я узнал, что мать его утром умерла. А я как-то запомнил его голос, где ясна фальшь из нежелания показывать наружу свои чувства. 

28 (с<у>б<бо>т<а>) 

Роскошное утро к 12 часам все-таки перешло в ветер и к двум в проливной дождь. Поехали. Но ресторан до 2-х закрыт, побрился и пошли гулять. Все полно нежнейших воспоминаний и прелестных пейзажей, но почему-то разворотили нашу дачу, решительно не понимаю. Потом обедали. Делали нам разные омажи, но курица была жесткая ужасно. Видали Верочку и Щербачева. Вечером опять шел дождь. Очень хорошо проехались, и страшно тактично со стороны Юр., что не ездила О. Н. Вечером была у нас лекция, и я бродил по темному саду, не знаю ведь еще, устроит ли мне Андр. Алек. 

29-30 (воскр<есенье>, пон<едельник> 

Дождь, но к ночи тихая луна. Но и в дождливую погоду дом имеет вид известного довольства. Купил розы. Одну "Madame Caroline Tashtou". 30<-> утром в комнате Султановой читал "Строптивую" и "Лазаря". Богинский говорит: "Юр. Ив. вас ищет". Потом пошел дождь. Чудный обед. Все уезжают, путевки продолжаются неохотно. Вечером опять читали китайцы, пела Куз[ь]мина, играл Ник<олай> Дм<итриевич>. Наташа разобижена за то, что протестуют против ребят. Юр. пришел после ужина. Шел проливной веселый дождь при совершенно желтом небе, мы беседовали с Поликарповым о розах. Очень было хорошо. Потом дошли до Юр., выпили "Напареули", и любовно он меня проводил. Дома еще не спали. Встретили Тиран, провожавшую мужа, с которым я объединялся перед ужином. 

Саратовские квартиры. Сначала мы жили у Медведевых где-то на Пешке у Старого собора. Они были староверы, и когда было затмение солнца, надели саваны, зажгли свечи и ждали светопреставления. А бабка зарыла в землю на всякий случай целое решето яиц, но этого всего я не помню, потом переехали на Аничковскую около плацпарада и дома полицмейстера Арапова. Дом Бодиско, пензенских помещиков. Дом был на косогоре. Со стороны двора и улицы одноэтажный с мезонином. Со стороны яблочного сада - двухэтажный. Первый, с улицы, и второй, со стороны сада, занимали мы, внизу с сада жила сама Бодиско. Это была пензенская (кажется) помещица, маленькая старуха с резкими чертами лица и огненным взором. Она славилась скупостью, злобою и дурным глазом. Мама всегда прятала от нее свои незатейливые комнатные цветы, чтобы они не погибли от ее похвалы. Помню, как-то зимою был пикник, куда не пригласили ее дочку Тосю (Феофанию Леонтьевну). Пелагея Владимировна пришла к нам, ругательски ругала веселящуюся компанию и желала им всяческих бед. И, действительно, их застала за Волгой снежная буря, всех разбросала в разные стороны, кто заблудился, кто вывалился, отморозили себе носы, уши, руки, ноги. Старуха знала про свою дурную славу и играла на этом. Была она какая-то молдаванка. Феофания была толстенькая, маленькая брюнетка с толстыми крохотными руками, в турнюре и белых отложных воротничках, пышным затянутым бюстом, на котором чаще всего была мозаичная брошка с видом римских развалин, с челкой и высоким шиньоном. Курила папиросы и одевалась почти всегда в черное, думая быть похожей на итальянку. Она была, по-видимому, бесприданница, и старуха старалась всеми правдами и неправдами сбыть ее с рук, возя то вниз, то вверх по Волге, то проводя лето в Липецке на водах. Дела у них приуныли, мать была скаредна, кроме того, был где-то брат в гвардейском полку, на содержание которого шли все их скудные доходы. Наконец, нашли жениха в лице некоего армейского поручика Павлова, на полтора года моложе невесты. Он был белобрысый и краснолицый, с грубоватым и стесняющимся лицом. Мне он очень нравился, и я очень любил сидеть у него на коленях, прижимаясь к сукну мундира. Я был на свадьбе мальчиком с образом. Меня завили, как барана, одели в палевую рубашку и повезли в карете с невестой. Все кумушки дивились, какой я маленький, и правда, мне было чуть не четыре года. Так как у Бодиско было тесно, то свадьбу справляли у нас, а танцевали на балконе. Невеста, как все невесты, была задумчива и неинтересна. Почти на другой же день муж нашел, что его обманули с деньгами, и принялся колотить жену и тещу. После смерти старухи начал тяжбу со своим beau-frere'ом {Шурином} из-за дома, вообще оказался бурбоном и сутягой. Я помню очень хорошо мезонин, где жили сестры и куда меня не пускали, шалости наших горничных, "Аннушки большой" и "Аннушки лягушки", которые на щетки надевали простыни, маски и кивали через забор проезжим, пока один купец не вылез из саней и не отстегал их кнутом, пока его купчиха в сугробе орала от страха. Помню живые картины: Варя сестрой милосердия и длинный гимназист умирающим на поле брани (ноги его не помещались на сцене и высовывались в коридор), Аня в виде черкеса, убивающего Бэлу. Я проговорился, что Аня себе жженой пробкой делает усики, и меня за это нашлепали. Помню, как братья вымазали горчицей еврея Иевлева за ужином, мне это было очень смешно, а папа ужасно рассердился и говорил, что никак не ожидал, что дети его такие хамы. Помню анфиладу комнат, в детстве казавшихся огромными, окна по два, по три, из которых через сад и нижние улицы видна была Волга, то с бесконечными зелеными лугами за нею (а по ним передвигаются тени от облаков), то залитая лунным светом, всегда с пением издали. Свет был в зале, где мама играла на рояле 5 опер, и в кабинете, а гостиная и спальня были темные, только луна. Я перед зеркалом танцевал под мамину музыку или бегал за ходившим взад и вперед отцом и шлепал его по заложенным за спину рукам, пока он неожиданно не ловил меня широкою и теплою ладонью. Эта неожиданность или, вернее, ожидания этой неожиданности так сладко на меня действовали, что я часто описывался. 5 опер были: "Сев<ильский> цирульник", "Фрейшютц", "Вильгельм Телль", "Анна Белена" и "Дон-Жуан". Иногда, когда были вечера, мама играла всегда одни и те же вальс, польку, польку-мазурку, кадриль и лансье. Помню, как я сижу на крыльце и плачу, потому что прогнали собаку, а мальчик меня утешает: "Миха, милый, не плачь, кабака милая придет опять". Я не понимаю, почему я плакал и зачем мальчик меня утешал. Собака была приятельница этого мальчика, а прогнали ее, потому что я ее боялся. Исполнили мое желание. Я плакал, потому что видел, что мое спокойствие причиняет ему неприятность, а он хотел меня уверить, что это дело еще поправимое. Потом мы переехали на ту же Аничковскую в дом Ларионовых. 

31 (вт<о>р<ник>) 

Последний день, принимаются крайние меры, убираются постели. Я, по-видимому, остаюсь. Прощался со своим старичком, Богданович и Куз[ь]миной. Как все уехали, выровнилась погода. Султановы дали мне альбом, где чудный Сомов 20-го года, как знамение. Вечером были у нас гости, Ржевусские с Дума, еще кто-то, сын и [...] Юр<ий> Ник<олаевич>. Юр. все уверяет, что Тиран была продавщицей у Лора. Он пришел рано, обедал у нас, потом я его провожал на вокзал. К нам-то здесь очень ласковы. Чудная погода. 

Август 

1 (среда) 

Роскошная погода с тремя ливнями и громом. Наехало столько стариков и старух, что я с Султановой кажемся молодыми людьми. Ходил за полотно прогуляться. Вечером пришла О. Н. и сказала, что Юр. очень болен, болит у него живот, в "Ac" денег не дали, вероятно, по случаю перехода в ГИХЛ, задержат. "Время" уже прекратилось сегодня, а Сережа из Мар<иинского> театра, по-видимому, не ушел. Немного расстроился известиями о Юр. Так что даже плохо спал. И соскучился очень о нем. 

Флейта доктора. Здешний доктор играет на флейте. Это сразу переносит его из атмосферы Куприна в эпоху Гете, особенно если принять в соображение, что действие происходит в Детском Селе. Вообще дух Гетевского "В<ильгельма> Мейстера" и "Сродства душ" здесь витает, и философическая агрикультура, и абстрактная психология прямых каналов и плотин. Когда сегодня доктор на дворовой скамейке под сиренью беседовал перед крыльцом с сестрой милос<ердия>, это напомнило сцену из "Великого Кофты", "Клавиго" или даже "Кат. Мура". Можно говорить, что окружен какими-то математическими тайнами. 

2 (ч<е>тв<ерг>) 

Прекрасная погода после ночного дождя. Пруд так наполнился, что бревна и утята плавают у самой дороги. Еще немного и залило бы дорожки сада. Все ручьи очень наполнились, так что в некоторых местах и не пройти. После чая гулял. Молодой состав все-таки лучше прежнего, не так много жидовья. Вдруг после ужина явилась Животова с Зеест. Сели с ней у крокета. Идет родной Юр. с О. Н. Разные неудачи с "Acad", Смирновым и т. п. Был болен, и теперь не знаю, выздоровел ли еще. Проводил их немного. Вернулся уже поздно. Вечера стали заметно темнее. 

Небольшая звезда. Много дней облачная пелена не могла разорваться. Наконец, к вечеру она разошлась так ровно, что образовалась между пепельными, серебристо-серыми березами длинная, но довольно широкая, ровная сиренево-розовая полоса, над равниной. Так ждалось, так хотелось, чтобы на этом дымном горизонте загорелась единственная звезда. 

3 (п<я>тн<ица>) 

Юрочка пришел так поздно и такой усталый, что совсем немного погуляли. После ужина опять их ждал, чтобы идти к Кочуровым. Те спали. Разбудили их, посидели на балкончике, потом перебрались в комнаты, он закрыл окна, даже спустил занавески, зажег все лампы и играл свои романсы и сонаты Шуберта. Юр. даже понравилось. Было неплохо. Сквозь тучи розовела луна, и все время были молнии, когда мы возвращались. У нас уже все разошлись по комнатам, но дом был освещен. Сейчас же, как я лег, полил дождь. 

4 (воскр<есенье>) 

Обедали в доме наши. Погода разгулялась. Было довольно весело. Но Юр. уезжает до 7-го, и О. Н. тоже. Мне скучно стало сразу. Маланчиков и Гузынин пошли покупать цветы отъезжающей пьянистке и проводили нас. По площади шла Евг<ения> Ал<ексеевна> с мужем и фотографическим прибором. Когда мы проводили наших и пошли мимо комиссионного магазина, опять их нагнали. Смотрят бюро для Христины Нильсовны. Подсвечники и самовар стоят. У жены Шиперовича умер отец. Она уезжает, Наташу увозят, a meur хотят чуть ли не ко мне переводить. Вот бы разодолжили. У нас на дворе куст барбариса. Почему-то ужасно мне пусто и скучно. Андр. Ал. купил лошадку с таратайкой и показывал мне ее. Сейчас же послал за солью в Павловск. Гулял немного. Пьянистка уезжала, как какая-нибудь Патти из Черногории. Провожала ее группа людей, мужчины несли вещи, рыжая рижанка букет и махала ручкой, прислали такси из города. Вечером доклад какой-то ветеранки революции, сад совершенно пуст. Путь в Софию - какой-то скучный тупик. Тут вообще много тупиков. Ужасно скучно. А до 7-го так долго, а там всего четыре дня. Лягу пораньше. Утро вечера мудренее. 

Саратовские квартиры (окончание). Следующая квартира была на той же Аничковской в доме Ларионова. Тут все было менее шикарно и даже более распущенно, но я все лучше помню. И сад, где была беседка, куда забрался еще тихий сумасшедший и стал молиться на восток, и балкон, где мы летом пили чай и брат мой вешал кошек, которые таскали оставленную провизию. Бывали дни, что по нескольку в ряд. Тут гостили у нас тетя с двоюродн<ыми> братьями, тоже Ларионовыми, Митей и Костей. Тут девчонка, дочь немки, надевала мне штаны и садясь верхом на забор кричала соседним реалистам: "Выбирайте невест". "Из кого?" "Из меня". Тут немчик играл с Митей в войну, кричал "ура", а брат мой, не выговаривавший "р", кричал "уля". Тут жила у нас Тихоновна из Кузнецка и сын ее, портной Павел, из-за которого, желая выйти за него замуж, горничная, как и все горничные, "Аннушка", запустила в нее утюгом. Когда мы переезжали, няня захлопоталась и умерла от солнечного удара, а нас в ту же ночь обворовали. Я помню какой-то бунт на Пешке, к нам доносилось, как шумели "архаровцы". Тут стала припадочной солдатка, тоже Аннушка, и с ней сделалась падучая. Мы загородились тумбочкой. Сюда привезли полусумасшедшего мужа сестры Ани проездом в казанский сумасшедший дом. Он был очень веселый и даже смешной, но я перепутался до смерти. Перед нашими окнами была католическая духовная семинария, и мальчики в рясках играли в лапту и бегали по саду и по двору. Я почему-то завидовал им, что их много и что у них нет мамок и нянек. Завидовал тому, что, вероятно, каждый из них мечтает о доме, который ему представляется гораздо лучшим, чем мне, живущему дома. Я завидовал мечте о доме. И я долго питал желание дикое, чтоб меня отдали в закрытое заведение. Во-первых, чтоб не быть фактически одиноким, и затем, чтобы слаще полюбить дом. Здесь я был долго и тяжело болен. Лежал на маминой кровати. К Рождеству сестра привезла искусственную елку и швейцарскую деревню, а папа, конечно, копченого сига как традиционный петербургский гостинец, как из Москвы - чуевский хлеб. Когда приезжала тетя с племянником, к сестре приехали ее подруги сестры Гавриловы, старшая чуть ли уже и тогда не была замужем за [В]алуевым. У нее был не очень большой и не особенно поворотливый, но замечательный по тембру голос. Митя, кузен, был музыкант, т. е. бойко и безостановочно мог играть на память все, что угодно. У Юлии Гавриловой тоже был контральто, и сестра всегда любила петь, но ей не позволяли, т<ак> к<ак> она безбожно фальшивила. Почему-то внизу ремонтировали квартиру и был оставлен незапертый рояль. Там-то компания и разыгрывала свои любимые оперы, каковыми оказались "Фауст", "Вражья сила", "Демон" и "Тангейзер". Я запоем присутствовал на этих упражнениях. Играл я с средней дочерью домохозяина Марусей Ларионовой. Это была странная семья. Немного больше талантливости и получился бы средний Достоевский. Отец - спившийся музыкант из благородных. Он был композитор, написал несколько романсов, танцев, и все время (лет 20) писал оперу "Барышня-крестьянка", которую всем, даже мне, 8-летнему, играл. Он знал языки и литературу, был талантлив, но решительно никуда не годен. Потому ли он пил, что был негоден, потому ли был негоден, что пил, нельзя было разобрать. Думаю, что музыка была дилетантская, как у Лишина, у Пасхалова (кажется, они были даже знакомы), в гениальном масштабе у Мусоргского. Он был с длинными волосами, с бородкой, всегда валившимся пенсне и <в> спускающихся брюках, какое-то предвосхищение Луначарского, но с большей талантливостью и грацией. У него было три дочери: Лиза, Маруся и Оля. Лиза - подросточек мещанский, уже хозяйка, уже забитая, которую он обожал, учил и на которую чуть ли не покушался. В этом намеке на кровосмесительство есть какой-то семинарско-пропойно-нигилистический дух, как у Вяч. Ив. с Верой. Такие "Антигоны". Маруся - просто девочка. И надутый, злой, самодовольный обрубок, как все толстые девчонки, - Оля, которую мы всегда колотили и дразнили. Жил Иван Петрович со своей прислугой Федорушкой, а у той был муж, городовой Филипп Ермилыч. Они все втроем пьянствовали и Лизу заставляли. Барина оберегали, пасли, обкрадывали, содержали и поколачивали. Спали как-то вповалку, хотя квартирка у них была во дворе чистенькая, светлая и очень веселая. Это уже стараниями Лизы. Иногда Лиза с детьми спасалась к нам на кухню. Потом она сбежала от отца и поступила в оперетку под нелепой фамилией Добротини. Мы с мамой видели ее по приезде в Петербург в "Madame Archiduc" ("Калиф на час"). Она пела, как следует, держалась прилично и скромно и не имела никакого успеха. Играла travestie какого-то офицера. Внизу жили барышни Тихменевы с братом-офицером. Они считались старыми девами, так как им было лет по тридцати. У них были очень смуглые, как голенище, лица и грузинские черты. Одна из них пела: "Не брани меня, родная", "Сладко пел душа-соловушко". Когда в театре ставили "Русская свадьба XVII в.", ее пригласили на роль невесты. Губернские барыни и барышни были обижены и интересовались, главным образом, будут ли под белилами видны усы, которые у этой невесты были порядочные. С переездом в дом Смирновых на уг<лу> Приютской и Армянской, мои воспоминания приобретают такой связный характер, что их нечего приурочивать к квартире, а надлежит разместить каждое в свое место. Квартира была больше, м<ожет> б<ыть>, чем у Ларионовых, но хуже, не было сада, я жил в светлой прихожей за шкапами, двор был крохотный, но видна была все-таки Волга и было с парадного чуть не три передних. Хозяйка была родственницей Миклухи-Маклая, и он к ней приезжал. Меня поразила в этом путешественнике какая-то папуасская шевелюра. В Саратове я видел живыми Миклуху-Маклая, Мордовцева, Ровинского, Саразате и Дезирэ Арто. 

Элемент музыки. Мне не хватает не музыки, которой тоже тут нет, а элемента музыки. Это совсем другое, не противоположная, но другая вещь. 

5 (воскр<есенье>) 

Так себе себя чувствую. Погода роскошная. Увидел Богинского, Степанова на скамейке у крыльца, соблазнило посидеть с ними, а они, оказывается, ждут Стуккей идти в экскурсию. Сам вышел погулять в сторону Софийских казарм. Потом сидел, не выходя, целый день. Встретил утром Клевера. Идут завтра в Павловск на его постановку, вчера были имянины Марии Клевер. Вечером вздумал пойти к Михайловым, задержала Куз[ь]мина, которая опять сюда возвращается, потом идет О. Н. Юр., кажется, мало получил, но купил для дома кастрюльку. Пошли с нею, перед нами маячил Богинский и Султанова, шедшие к Юр<ию> Ник<олаевичу>. К Михайловым приехал кто-то из братьев Степановых, и они ушли гулять. Зашел к О.Н.и посидел, потом потихоньку домой. Какая-то отрыжка была всю ночь. 

6 (понед<ельник>) 

Роскошная, устойчивая погода. С утра пошел с Богинским бриться, потом в садоводство, покупать цветы Тиран. Потом зашла О. Н. Вчера Алекс. Алекс, и Михайловы были у нее, зовут сегодня. После чая играли на скрипке. Познакомился с библ<иотекарем> Акад<емии> Н<аук> Бернером. Вдруг приехал Лев Льв. Загорел, очень хороший вид, даже Тиран спросила, что за "хорошенький мальчик" ко мне приехал. Потом зашла и О. Н., и Дм<итрий> Серг<еевич>. Вайнштейн пошли с нами. У них чудный вид на равнину, замечательный. Посидели, попили вина, и Юр. милый пришел. Очень я его люблю. Была и Христина Нильсовна. Вечером уже темнее. Двор у нас освещен из окон и дверей. Когда мы шли, в доме были яркие белые и зеленые фейерверки. 

7 (втор<ник>) 

Утром устал писать и вышел пройтись. Прошелся по Софии - совсем другой город. Чувствую себя очень хорошо. После чая пришел Юр. Пошли гулять и выпили в Камерон<овой> галерее вина. Остатки взяли с собою. Вечером не помню, что было. Да, приехала Евг<ения> Ник<олаевна>, и как-то с нею время проводили. 

8 (среда) 

Чудесная погода. Опять вышел менее удачно. Парк полон голыми людьми. Пришел, а наши в саду, даже меня и не ищут. И вечером как-то меня не нашли. Тиран уехала на авто. Звала к себе. Очень хорошенький шофер обедал с нами. У наших был один Богинский. Ксюша в городе. У Кочурова сидел Клевер. Было очень приятно и красиво. Возвращались, будто в каком южном городе, Таганроге и т. п. Завтра собираемся в Павловск, только бы хватило денег. 

9 (ч<е>тв<ерг>) 

Наши зашли за мной перед обедом. Я думал не обедать. Сначала вышли какие-то распри из-за солнцепека. Потом наши ждали меня. Юр. спал, и О. Н. тоже. Долго ждали поезда. Трагически пробежала в уборную Паллада с перекошенным лицом. Чудно попили холодного вина. Маячил где-то Резников. К павильону опять пошли по каким-то Аполлоновским трущобам. Но после ужина я как-то устал и заскучал. Долго ждал Юр. Даже ходил по шоссе. Попросили меня играть, я согласился, а как раз наши идут. Юр. стал ворчать и поручил зайти еще раз О. Н., но все обошлось хорошо, а потом вдруг пришел Ал. Ал. Белый и стройный. Обещал завтра придти гулять. Сидел у меня в комнате - Андр. Ал. поправил фонари, так что ночью была полная иллюминация у меня в комнате. 

10 (п<я>тн<ица>) 

Роскошный день. Уехал Богинский. Рижанка, ходя по саду, говорила, что для нервов и сердца нужно разнообразие. Пришел Ал. Ал. и Христина. Гуляли по тярлевским и Павловска дорогам, вспомнил 15<-> год, Сомова, потом 22<-> год. Очень дружески и как-то по-хорошему. Еще утром предложил мне Анд. Алекс, проехаться на таратайке за Павловск II, и там неизвестные места и point de vue. Как люблю я видеть новые места. Это как во сне. И особенно ездить на лошадях (м<ожет> б<ыть>, и на автомобиле). Вечером был Левитин, притащил итальянс<кие> открытки, а потом Ольга Сем<еновна>. Она как-то беспризорно посидела и пошла искать автобус, чтобы ехать в парк на ночь глядя. Мне даже жалко ее стало. Вечером играл. 

11 (с<уб>б<о>т<а>) 

Был дождь с громом. Утром брился у своего парикмахера. Маланчиков зашел читать "Форель" - в это время приехал Юр., ушел от ветеранов к нашим, чтобы вернуться попозже. Была еще тревога. Объединялся с Олегом, спал спокойно. Всего два дня осталось. 

12 (воскр<есенье>) 

Утром гулял с Черновым по Павловским дорогам, он рассказывал о Ш<нрзб>, Лондоне и Париже. Приехала Тиран с мужем. Зовут 14-го. Вдруг гром и дождь. Да, когда и Юр. пришел, накрапывало. Я его как-то прозевал, потом О. Н. нас искала. Никуда не ходили, а после ужина я зашел за Юр., выпили вина и пошли к доктору. Фотографии неважные, страшные недра. Только очень хорошая икона "Верую". Целый вечер вертелась тут Женя Мандельштам, приехавшая из Лондона, с преувеличенно советскими ухватками, громким разговором и ослепительно ярким платьем. 

13 (по<не>д<ель>н<ик>) 

Вот еду. Андр. Ал. предлагает остаться, но надо же уезжать. Даже Юр. не очень уговаривает. Заходил к Султановой. Лежит пластом в полутемной комнате, но сейчас же начала сплетничать о Горьком, матери Белого, Люб. Дм. Блок и т. д. Заходил Юр. взять книги, и О. Н. Потом вечером поехали. Крохин прощался очень сердечно. Звал приезжать в любое время. Провожал нас Чернов. Поехали и доехали довольно благополучно. Но приехавши, я начал наводить критику, что бумага на столе пошла грибами. Юр. - все сваливать на большевиков не без истерики. Спать тихо и хорошо с ночником, но очень душно. Вот первый день в городе. 

14 (вт<о>р<ник>) 

Юр. все-таки отговорил меня идти к Тиран, и вообще я целый день просидел дома в духоте. Разбирал с упоением книги и ноты. Звонил Левитин и Сторицын, был посланец от Ив<ана> Платоновича. Напоминания. Юр. возился с книгами целый день, мамаша ездила в кооп<ератив>, я то спал, то что, но скучно не было. Неприятно было только надувать Тиран без всякого резона, он<и> действительно очень хотели, почему бы там ни было, чтобы я приехал к ним. Радловых, конечно, нет еще. Вечером в стиле Рембрандта было на дворе под открытым небом жактовское собрание. 

Смотреть вверх. Когда днем сидишь под деревьями и смотришь вверх, они кажутся необыкновенно высокими и особенно зелеными. Большое впечатление глубины. Небо еле видно в подвижных и поминутно меняющих свою форму и размеры просветах. Птицы, не предполагая по неподвижности о вашем присутствии, спокойно скачут вверх по веткам и перепархивают, неожиданно обнаруживаясь для взгляда и чирикая одну и ту же музыкальную фразу. Во время полетов треск крыльев и интенсивность самого порха говорят об их величине. Они почти всегда очень чистенькие, даже воробьи. Редко какую накрахмаленную и нарядную чистюльку можно с ними сравнить. Хотя я видел утенка, с упоением окунавшегося в грязную воду и с каждым разом делавшегося все грязнее и смешнее, но сухопутные птички очень чисты и как пестро, как весело и тщательно не раскрашены, а подкрашены при общей серой гамме (для невежественного наблюдения все или воробьи, или вороны). Желтые, синие, зеленые, розовые и красные. Говорят, европейские леса очень бедны пернатыми жильцами, но для меня довольно. Притом поют они короткий срок, уже в августе нет такого щебетанья, как в мае, только ласточки не могут метаться без крика. Правда ли, что в Сибири птицы совсем не поют, так же, как цветы не пахнут. Какая странная и мертвая особенность. И в Японии тоже. Это не вся Азия, конечно (Персия, Индия, Китай). 

15 (среда) 

Юрочка уехал довольно рано. Я выходил бриться. Ко мне приходил Сторицын и, по обыкновению, расстроил меня. Под вечер мамаша ушла в костел, мне стало скучновато, и я пошел к Яновским. О<льга> Сем<еновна> гладила и вела нескончаемые рассказы, которых я не слушал. Евг<ения> Вас<ильевна> приехала с пирогов и собиралась на имянины. 

16 (ч<е>тв<ерг>) 

Звонил Сторицын и Чичерин. На завтра позвал Козьмина и Степанова. Сегодня ждал Левитина и дочку Бернер. Никуда не выходил, но чувствую себя хорошо. Бернер вовремя не пришла, но явился Лихачев. Я все-таки ему обрадовался. Пили чай с малюткой. Тот прибежал в беленькой рубашечке с расстегнутым воротом, метался, плескался, не зная, что делать. Юр. приехал поздно. Но девушка пришла еще позднее. Тут еще вдвинулся Бен, как сундук. Но было очень приятно. Приходили еще из "Времени" и Фрумкин. Завтра явится Смирнов. Чувствую себя хорошо. 

17 (п<я>тн<ица>) 

Чудная погода. Послал Юр. во Всероскомдрам, сам отправился во "Время". Встретил Юр. Ему дали довольно много. Покупали галстухи. Во "Времени" бодрятся и бойко ликвидируют дела. Смирнов не пришел. Пригласили Бена. Все было хорошо. Читал свой дневник. Ал<ександр> Ал<ександрович> хотел предупредить меня, что в III-ем томе воспоминаний Белый меня обливает помоями, нельзя ли что сделать. По словам Бена, то же, что и прежде он говорил в своем манифесте, ни больше, ни меньше. Но какие-то тучи скучиваются на моем и без того не очень ясном горизонте. Завтра, м<ожет> б<ыть>, будет нас снимать в Летнем саду Михайлов. 

18 (с<уб>б<о>т<а>) 

Хорошая погода с ветром. Как в старину, встретились с Юр. в Летнем саду. Там чисто, насажены цветы, наставлены новые скамейки, вода чистая, небо ясное, пыли нет. Потом пришел Михайлов с аппаратом, потом Ал. Ал., потом бродили, снимались на соблазн всех граждан. Потом нашли нас родители, Христина и Ал<ексей> Ив<анович>, гуляли и с ними, вроде как летом и настоящие люди. Утром они встретили Катиш, из сада кавалеры к ней и отправились, старшие гулять на Неву, вчера приезжала Ан<на> Андр<еевна> провожать Евг<ения> Серг<еевича> и делить квартиру.- Сомов ей только что прислал письмо с выкройками. Вообще жизнь идет. Вообще занятие какое-то европейское, немецкое, только не хватало зайти на выставку или выпить пива. Дома поспали. Потом Смирнов. Рассказывал о перипетиях с путевкой, об "Acad" и т. д. Грозного пока мало. Радлов официально еще не ушел из театра. Был дождь. Все хорошо. 

24 (п<я>тн<ица>) 

19-го числа совершенно неожиданно припадок. Хорошо, что Юр. вернулся вовремя из Детского. Как я ему обрадовался. Но я, очевидно, был в беспамятстве, хотя свой собственный хрип, по-моему, помнил все время. Я не слышал, ни как приехала скорая помощь, ни как мне делали впрыскивания, очнулся только, когда Юр. вернулся с подушкой. Только тогда меня раздели. Оказывается, доктор говорил, что никакой надежды, что это агония. Бедный Юр.: бегать по аптекам за подушкой, когда не знаешь, в каком я состоянии дома. Лежу дома своими средствами. Юр. уходит ненадолго, ездил в Детское. Приходил Леве и Левитин с цветочками. Купил мне Юр. в конце концов подсвечники, себе часы. Лежать как-то веселее, конечно, чем в больнице, но не так организованно. Немного занимаюсь, читаю с упоением "Вильгельма Мейстера". Как-нибудь все наверстаю. 

25-2 7 (<суббота, воскресенье,> понед<ельник>) 

Кое-кто посетил меня, кое-кто звонил. Юр. немного угнетает меня с режимом, главное, с голодом, но последние дни тоже смирился. Ругается на всяких посетителей, даже за всякие мысли о чем-нибудь веселом. Сегодня выходил в первый раз бриться. Веселый дождь с солнцем. Домой привел Смирнова. У нас убрано, подметено. Всё - Юр. Мамаша притащила каких-то несъедобных вещей. Очень хорошо читаю "Вильгельма Мейстера". Вечером Юр. во избежание пущих зол поил меня даже вином. Хорошо поужинали. Ласточки уж улетели. 

Башня (продолжение). С первого же моего прихода на Башню во время Сомовского сеанса вопрос о дружбе моей с Вяч. Ив. был решен. И его филологические восторги, и его творчество, его Гетеанство, его всегда блестящие спекулятивные построения, даже его капризность, обидчивость, вспышки гнева, где было немало наигранного, все мне нравилось. Конечно, больше всего у него в характере было общего с Бальмонтом и у Бальмонта с ним. Они могли долго и серьезно обсуждать, кто из них бирюзовый, а кто из них вечеровый, любили напиваться, при всей своей бородатости и волосатости, чувствовать и держать себя эфеминированно, иногда в качестве "дерзких" срывать и свои, <и> чужие одежды, вообще безобразить. У Брюсова все это выходило более дубовато, да и на практике он стеснялся таких эксцессов. Белый испокон веков был симулянт, пасквилянт и импотентная истерика, а Блок вообще ничего не замечал, Сологуб, посмеиваясь, ограничивался обывательскими садистическими сеансами44 (да и то позднее, когда была уже Настя Чеботаревская, когда они дружили с Судейкиными и Евреиновым). 

Мы (т. е. Сомов, Нувель и я, иногда Бакст) очень часто бывали на "Башне", но в остальную нашу хронику Ивановы входили очень мало. Это было бы слишком громоздко, важно, неповоротливо, а часто не представляло бы им никакого интереса, вроде наших эскапад в Тавр<ический> сад и т. п. Хотя Ивановы, чтобы не отставать от века, тоже мастерили какие-то комбинации (Л. Дм. с Маргаритой Сабашниковой, Вяч. Ив. с Городецким), но, кажется, не имели никакого понятия о том, с какого конца это начинается. Не знаю, кому принадлежала инициатива, но все время у них была тенденция привлечь кого-то третьего для обоюдного супружеского благополучия, но при неукротимой ревности Зиновьевой и неисправимом профессорском ухаживании за каждой посетительницей (пожалуй, в потенции даже за каждым посетителем, во всяком случае, пол при этом не играл почти никакого значения, была общая эротическая атмосфера лекционного красноречия. Более локализованно было это у Зелинского) со стороны Вяч. Ив., конечно, ничего выйти не могло. Посетительниц у Вяч. Ив. была масса. Несмотря на то, что Лид. Дм. и прислуга по ее наущению, даже и швейцар Павел, их всеми способами изничтожали, все-таки они не уменьшались. Принимая во внимание, что Вяч. Ив. меньше, чем часа два говорить вообще не мог, и принимал поодиночке, то всегда в гостиной до глубокой ночи ждала очередь, как у зубного врача. Я думаю, что разговоры часто бывали однородные, так что легко можно было один разговор вести на 20 человек, но tete a tete было обязательным условием. Если курсистка придет справиться, когда начнутся лекции, и то Вяч. Ив. наедине беседует часа три. Ходили курсистки, теософки и психопатки. Последних очень мало, но бывали вроде дамы Бриллиант, которая ходила по великим людям за зародышем. Она хотела иметь солнечного сына от гения. Перед визитом она долго обсуждала, чуть ли не с мужем, достаточно ли данное лицо гений и порядочный человек (это почему-то тоже входило в условие). Так она безуспешно ходила к Андрееву, Брюсову и Евг. Вас. Аничкову и добрела до Вяч. Ив., но тут Лид. Дм. услышала из соседней комнаты желание странной посетительницы и запустила в нее керосиновой лампой. Весь кабинет вонял керосином дня три. Иногда выступал на сцену и муж дамы (каж<ется>, зубн<ой> врач), довольно атлетического сложения, для воздействия на недостаточно смелых гениев. Опять не знаю, кому пришла мысль придать нашим встречам большую организованность, и мы учредили секретное общество для развлечений под названием "Гафиз". Несмотря на то, что общество это просуществовало очень недолго, влияния и последствий для нашего кружка оно имело немало. 

28 (вт<о>р<ник>) 

Не выходил. Погода прекрасная. Чувствую себя удовлетворительно, но как-то не слишком. Во время послеобеденного сна приходил какой-то иностранец. Обещал зайти в 5 часов. Все ломал голову, кто бы это, т. е. от кого бы, да не привез ли чего. Оказывается, совершенно непонятное явление. Какой-то Бен Янович Штрассен(бург) из Ковно, никогда не бывавший в Петербурге. Пять лет тому назад в Цюрихе видел Вяч. Ив. - вот и вся причина его появления. Совершенно непостижимый визит. При нем явился Бен. Этот все хлопочет, чтобы не рассказывали Ек<атерине> Конст<антиновне> о его проводах Бернер. Думал, что я здоров, беседовал в страшно мажорных тонах. Так я и не выходил. Собеседовал со мной и Каплун, только мамаша сейчас же приползла и участвовала в разговоре тем, что или не понимала, или не соглашалась с сообщениями из Сибири, или находила, что погода, местоположение, реки, законы не таковы, какими должны были бы быть. Это похоже на собственное мнение. 

Новые места. При всем своем сидячестве и консервативности я обожаю новые места, не столько новые места, сколько новые перспективы, point de vue. {Точку зрения} Езда на лошадях или теперь в автомобиле, когда можно остановиться каждую минуту, представляется мне одним из главных наслаждений существования. А еще лучше ходить пешком. По-моему, эти путешествия немецких студентов, подмастерий и т. п. - небесная выдумка в смысле вольной, дружеской, бесцельно деятельной и воздушно творческой, восторженно воспринимающей природу, жизнь, людей, искусство - дороги. Города, села, реки, луга, горы, зори, ночевка всегда в новом месте - то, вчерашнее, уже отошло в темное прошлое. Так три месяца - как огромная жизнь, как "Orbis pictus". И так исходить страну! Вот это - поучение, это ученичество. 

Дома. Сидеть дома - бабье дело. Проходя мимо какой-то дачи, заросшей подсолнечниками и желтыми георгинами, слышал, как на всю (очевидно, пустую) квартиру распевала девушка. Сидела и шила. Скучно и привлекательно, и аппетитно, и никого не надо. Ребенку приятно сидеть около нее, всё кажется интересным: и как она вдевает нитку, и втыкает иголку в полный бюст, и отгоняет мух, и переставляет ноги на скамеечке, и икает - все полно таинственного значения и интереса. У мужчины этого не выйдет. Домашнее дело - царство мамок и нянек. Я видел в окне чердака кошку: как она мылась, ловила мух, смотрела на кровельщика, укладывалась спать - как аппетитно, как чудесно. И никого ей не надо, она рада, что одна. Мужчина один в доме изнывает, женщина чувствует себя хозяйкой и царицей. "Мужик с собакой на дворе, а баба да кошка дома". Дом караулить - девчонки и бабки, не мужчины же, мальчишка, тот убежит, а дед так тоже в пивную поплетется, а не убегут, так будут изнывать. Хотя, с другой стороны, мужчина самостоятелен, а женщина всегда коллективна, выделяется коллективом, она влюбиться и то без подруг не умеет. 

29 (среда) 

Серовато. Юр. поехал в Детское. Чувствую себя очень ничего. Даже не выходил. Юр. вернулся рано, но какой-то расстроенный. Начал перевозить понемногу свои и О. Н. вещи. Звонил Басманов, Левитин и Маланчиков. 

30 (ч<е>тв<ерг>) 

Позвонила Ходасевич и сговорился с нею. Там и были вечером. Был Басов и Бондаренко. Забегала Надина. О Гомере мрачно для меня. Все полны съездом, о Западе через правительственные очки, о Горьком, Толстом, Маршаке, о Малом театре. Я совсем везде не причем. Сережино устройство уже какое-то дикое. Утром брился. Был Левитин и Мосолов. Все очень далеко от меня. 

Организованная жизнь. Всякий раз, как я возвращался из Европы в Россию, меня поражало разгильдяйство, распущенность, отвислые губы и животы у уличной публики. Так и в самой жизни. Чтоб жизнь кой-как стояла на ногах, была и другим интересна, и себе почтенна, и не противна, нужно ее организовать, то есть урезать здесь, прибавить там, все учесть и придать ей целесообразность. Может быть, надо взять себе раз навсегда какой-нибудь пример, образец, идеал. Часто приходится играть роль, воображать себе, что "делаешь дело", творишь, "имеешь успех", "ведешь красивую жизнь", чтобы внедрить это в собственное сознание, только тогда и сам будешь верить, и другие поверят. Легкая, веселая и счастливая жизнь это не безболезненный самотек, а трудное аскетическое самоограничение и самовоображение, почти очковтирательство, но только так жизнь может быть активна и продуктивна. Боюсь только, не отлетит ли тогда от жизни то, что называется жизнью, и не впадет ли она в производственный кризис. Но есть люди, органически неспособные на это. В сущности, эта неспособность должна была бы быть, считаться за положительное свойство их характера, но смотреть на них со стороны, получать от них заражение, зарядку, аппетит к жизни, труднее. Они не действуют. Для влияния нужна организованная жизнь. И в этом отношении Над<ежда> Конст<антиновна>, скажем, аппетитнее для других живет, чем Анна Дмит. 

Вечера в Павловске. Юр. к нам ездил каждый почти день, но уезжал рано. К нам в сад долетала музыка, не из зала, конечно, а с площадки. Я подолгу ходил и слушал. Валентина Серг. и Олег бегали по вокзалу, ища приключений, потом их рассказывали и смеялись. Мне это казалось мизерно и уродливо, вроде оргий Агашки Сазонова, но романист с шикарной установкой мог бы извлечь из этого многое. "Красивая жизнь" это вроде "русской души", "современности" и блохи, поймать ее трудно, если только она не сознательное надувательство. 

31 (п<я>т<ница>) 

Не выходил и много спал. Разобрал ноты. Погода серая. Вечером пришел Лев<итин> с цветочками. Очень хорошо, хотя и экономически, посидели. Юр. бегал к Домбровским. Чувствую себя не очень плохо, хотя впечатление "не у дел" после вчерашнего посещения Ходасевич у меня не проходит. 

Парикмахерская. Италия более всего мне вспоминается или на репетициях Муз<ыкальной> Ком<едии> (еще на Невском), когда солнечный весенний день (хотя, в противоположность Италии, там никто петь не умеет), или в парикмахерских. И в шикарных, и затрапезных. Там и безделье, и сплетни, и одеколон, и какие-то завсегдатаи, как из комедий Гольдони. Всегда очень жизненно действует. Особенно прежде. Теперь, со введением мастериц и с женской стрижкой, производимой в мужских залах, все утратилось. Впечатление постной физкультурности и пролетарски сознательного отношения к похабным сторонам флирта лишают парикмахерские игры, а придают им какую-то мрачную чепуху. 

31 (с<уб>б<о>т<а> [пятница]) 

Юр. уехал в Детское. Кое-что мне надо забыть. Погода серенькая. Никуда не выходил. Звонил мне Державин насчет "Двух Веронцев", и я позвал Петрова посидеть. Потом уж сам по себе, и довольно некстати, вдвинулся Нельдихен со своими горями и своей пьесой. Да, приходила днем, как видение, когда я спал, Лидочка Степ<ановна>, сестра Прокоф<ия> Степан<овича>. Вычищенный ее сын здесь на курсах физкультуры, и она не может устроиться. Не знаю ли я, вот чудачка! Даже показывала мне карточку своего моряка. Печальные вести о племянницах: у Лиды умер муж, Володя Томбеллини - выслан. У нее лицо даже стало менее перекошенным и менее черным. 

Мост. Когда из прорезных рощ с полянами, залитыми солнцем, из этих елисейских полей мы выехали на шоссе, перед нами открылась какая-то украинская картина. Широченный пыльный взъезд на пыльный железнодорожный мост, под мостом какие-то лавки, вроде шинков, и еврейские хибарки. Широкое пыльное шоссе с поместительными облупившимися особняками или совсем выветрившимися дачными fantaisies. {Фантазиями} Сады, как кладбища, трущобные, одновременно и пыльные, и сырые. Устье полотна похоже на овраг, вдали поля, и еще более вдали, как видение, - крепость, бастионы, башни, терема, все белое с красным. "Комиссаровка" и военный городок. Полное соответствие с Федоровским городком. Две игрушки: солдатики и игра в попов, дьяконов. Но жуткие, не милые, не уютные игры. Городок этот - часть Софии - София тоже какое-то выдуманное место. По-моему, там, кроме казарм и упраздненных присутственных мест, ничего нет. Никто там не живет, и всё, несмотря на каменные постройки, нарочно. Совсем другое, чем Цар<ское> Село. Или еще похоже это на какой-то Геркуланум, на город спящей красавицы, но и при пробуждении там одни барабаны, гауптвахты да чиновники. Еще бы туда пустить институты. Подходит там жить Збруеву, Кривичу, да и то, если бы они сошли с ума. 

Сентябрь 

1 (воскр<есенье> [суббота]) 

Был Державин, толстенький, приятный и почтительный, насчет "2-х веронцев". Скоро будут у меня еще по поводу "Укрощения". Во Всероскомдраме дали мне как-то не всё, что причиталось. Но все-таки хватает на дрова и кое-какие гостинцы. Ходил с Юр., пришел Бобка со Стравинским и моими "Александрийскими песнями". Вечером сидел дома. Звонила еще дева Черемшанова. Предстоит много постановок, но выйдет ли что из них, не знаю. 

Цыганка. Около Детского много цыган. Одеты они нарядно и довольно чисто. Кажется, в числе других "гримас современности", из них организовали колхоз, причем говорят они по-чухонски. На эспланаде какой-то художник рисовал одну из цыганок, посадив под каким-то дискоболом. Она сидела весьма почтенно, кругом стояли зрители; художник, вероятно, не был через меру талантлив и затем у него было наивное, но какое-то условное веянье старомодного, но подлинного артистизма, и даже пушкинианство было в этой сцене. 

Башня (продолжение). Название "Гафиз" принадлежало Вяч. Ив., кажется, в то время увлекавшемуся персо-арабами. Притом тут всегда ассоциация с кабачком и с мудрствованием, и со старым Гете. Тайною мыслью Ив. было создать Herrenabend {Мужской вечер} как отдушину от зиновьевских страстей, но это не так легко было сделать. И так мы принуждены были пускаться в путь с тяжелым грузом в виде Лид. Дм. Но одну, если не единственную, привлекательность кабачка составляют кравчие. Кто же будет у нас их изображать? Я и Нувель цинично предложили просто-напросто нанимать более или менее благообразных мол<одых> людей невысокого звания, объяснив им наперед, чего от них потребуется. Намекнули Лид. Дм., что при найме кравчих мы будем иметь в виду и ее интересы. Но наше предложение привело в ужас Вяч. Ив. - боязнь непониманий, стеснения и даже просто доносов со стороны этих кравчих. Конечно, он был прав, но мой интерес к этой авантюре упал еще до открытия Гафизовских вечеров. Пришлось ограничиваться кравчими вроде Городецкого и Ауслендера. Всего веселее были приготовления, когда Сомов из вороха тряпок и материй мастерил нам костюмы. Все были на "ты", как в маскараде, и у всех были имена. Вяч. Ив. - Гиперион или Эль Руми, Л. Дм. - Диотима, Сомов - Аладин, Бакст - Апеллес, Нувель - Петроний, я - Антиной, Бердяев - Соломон, и Ауслендер - Ганимед, и Городецкий (Лель?) - решительно не помню. Пили вино, читали стихи (специально сочинял Вяч. Ив. и Городецкий7), Нувель что-то играл, рассуждали, вот и все. Если не считать, что Лид. Дм. сопела на Бакста, а Вяч. Ив. неумело лез к Городецкому, хихикая и поминутно теряя пенсне, то особенного, против обычных застольных вечеров, разврата не было. Притом с первых же вечеров начались какие-то распри, Вяч. и Бакст находили, что недостаточно торжественно, я и Нувель, что очень скучно. Новых лиц не хотелось пускать, и все преждевременно иссякло. Между тем Валечка (Нувель) поехал в Париж и проговорился Мережковским, а Ауслендер прямо написал рассказ "Записки Ганимеда", где все изображено без всяких околичностей. Так что Мережковскому и Брюсову, двум главным соперникам, были даны в руки компрометантные документы. Мы гафизически судили Нувеля и Ауслендера как предателей, но "Гафиз" закрылся. Всего было собраний семь-восемь с разными промежутками. Влияние его, однако, если посмотреть теперь назад, было более значительно, чем это можно было предполагать, и распространялось далеко за пределы нашего кружка. 

3 (среда [понедельник]) 

Тепло и чудная погода, но я сидел дома, с аппетитом, но сидел дома. Много спал, но много и работал. Звонил Булгаков насчет "Укрощения" и Ал. Ал. Шпет требует "Много шуму" для Станиславского. Вроде Шекспировского лабаза: у Ан. Дм. - трагедии, у меня - комедии, как она и мечтала. Пришел Левитин с цветочками, потом Корсун. Под вечер Женя Кршижан<овский> с жалобами на Кота. Читал Юр. дневничек. Нашел, что стал более домашним. В этой части больше места занимает собственно дневник. Сегодня необыкновенно теплый воздух на ощущение. 

Варшава. В конце XVIII <века> и в наполеоновское время Варшава вела какую<-> центральную и странную жизнь, по крайней мере в области театра и музыки. По биографии Гофмана. И примыкает к странным же городам Кракову и Праге. В моем представлении, конечно. Немного мрачные, с гостями, с чудаками и повсюду музыкой, вроде последних квартетов Бетховена. 

Последний припадок. Когда Маланчиков ушел, я едва его проводил и сел к окну отдышаться. Припадок был близок, но, м<ожет> б<ыть>, не неизбежен: как в Детском после концерта. Вдруг стук в дверь. Юр. вернулся. Как я обрадовался. Временно лег. Вдруг рванулся. "Очень уж мне худо!", как в первые разы. Утих сейчас же. В передней разговор. Потом не помню. Открыл глаза. Светлая комната кажется длиннее и кровать длиннее, мамаша у ног еле видна. Она все кряхтит и сгибает мне ноги на горячую бутылку. Я все хриплю. Временами появляется Аннушка. Юр. нет. Думаю, что он где-то близко. Но оттого, что его нет, необыкновенно, звеняще таю и отдельно, изолированно. Является милое личико с подушкой, стал прыскать на меня кислородом, как персидским порошком на клопа, потом я задышал. Дал портвейну. И доктор рекомендовал. Какой доктор? Козмин? Нет, который был. А разве был? Значит я был без чувств, как и в июньский припадок. Поднялся, сделали постель, раздели меня. Я сейчас же говорю: "Юр., там в правом ящике носки, я купил себе и вам, выберите, а там бумага". Я думаю, ему, бедняжке, было не до носков, не до бумаги, ведь доктор ему сказал, что никакой надежды нет, что это агония. Да, ночью я еще бродил в уборную. Наутро я был болен, но все более или менее вошло в лежачую норму. 

4 <(вторник)> 

Юр. уезжал. Душновато, но я благоразумно сидел дома. Звонил Ельцину - ничего не знает, Косте - не дозвонился, Юр. приехал не поздно, сказал, что Ал. Ал. показывал наши фотографии О. Н. Я разобиделся, и он на меня набросился, и опять сообщения: О. Н. думает об моей болезни. Что же она, доктор? Кому это интересно, что она думает. 

5 <(среда)> 

Сегодня Юр. как-то даже сам посылал меня выйти. А он пошел в "Academi'ю" и Горком. Я брился, прошелся, зашел нехотя к муз<ыкальному> букинисту - вдруг нашел там мессу Россини. И том арий Parisotti - прямо чудо. Вроде как я разбирал стол и нашел очень мне нужную вещь, которую считал уже лет пятнадцать потерянной. Приходил Чернов, разговоры музыкантские. Но у него есть Паганини, которого можно будет поиграть. Это чудесно. Вечером на дворе оболтусы галдят, будто у нас какая Гренада. 

10 <(понедельник)> 

Боже мой, боже мой, опять перерыв, опять по той же причине, опять мучения милому Юр., безнадежные прогнозы случайных докторов во время припадка. Опять все находят, что прекрасный вид. На этот раз я гораздо более нервен и непрочен. Был сегодня Тушинский, сказал, что опасность только изнутри, объективные данные опасности не внушают. Во время чая приходила Шуянинова ставить банки, тоже как родственница. Но вечером, когда Юр. хотел на ночь уехать в Детское, я опять стал колобродить. Он долго не мог решиться. Ужасно жалко мне его было так лишать немногих (о, каких немногих!) бедных удовольствий. Приходили разные люди, которых ко мне не допускали, кроме Левитина. Завтра можно встать заниматься. Сны мои, как видения, то райские, то кошмары. Очень яркие, краткие и бессвязные, вроде гашиша. Тушинский все свои замечания говорил Юр. Мне только об общем "окислении", как-то не подбодрил меня, будто контакт не вполне сохранился. К тому же которую ночь жрут клопы. Нужно на них не обращать внимания, что не так легко сделать. 

11 (вт<о>р<ник>) 

В первый раз встал. Занимался немного, чуть-чуть играл, как муха. Все мне интересно. Весь [день] провел ничего. Только к вечеру скис немного и стал кашлять к тому же, тем более, что принялся ожидать Юр. Новости разные, но очень мало их. Рассказывали о Тярлеве. М<ожет> б<ыть>, покуда будут красить окна, туда съездить. Тушинский вечером говорил: "Посадите его за стол, пусть работает". Юр. ночью опять плохо спал. 

Идолоподобие. Корсун замечательно красивый человек. Действительно, как говорит Петров, "один из самых красивых людей Ленинграда", и милый, и хороший, и вместе с тем как-то не знаешь, что с ним делать. Он совсем не для романа, который сопряжен с капризами, жестокостями, дурью, подлостями, жертвами, радостями, трагедиями и примирениями, причем один, а то и оба, должны быть непреодолимым дряньём и предателем, что-то и от лорда Дугласа, и от Manon Lescaut. Лев Льв. думает, что я исключительно таких и люблю, и Жид тоже, где лучший герой "Фальшивомонетчиков" чемодан упер. Понятно, что такое времяпрепровождение не для Корсуна. Его можно воспевать и обожать. Он идолоподобен, как кумир, или, вернее, как пьедестал, на который наклеивают любовные оды. Есть еще третье любовное товарищество, содружество, созвучие, сотворчество. Но это уже какая-то эпопея, вроде "Тристана", а не роман. В последнем всегда есть какая-то дребедень: или Палладизмы, или Гумилевизмы. А впрочем, все это вздор, есть и четвертое, и пятое, и сорок пятое, а про Корсуна верно. 

13 (ч<е>тв<ерг>) 

С упоением занимаюсь своей выздоравливающей жизнью. Хотел было маляр нарушить весь строй, переворотив мебель, но я этого избег. Сегодня даже Юр. спал на прежнем месте. Письмо прислали из "Academi'и" насчет "Шума". Приходил Костя. Чуть-чуть скучно говорил о том, как катается на лодке. Замечаю, что кусочки дневникового характера стали занимать преимущественное и несоответственное им место в этой постройке, и она все больше обращается в формальную форму, а не в органическое растение. Притом в Детском было больше явлений, картин, поражавших мое неутомленное внимание. Юр. совсем нигде не бывает. Пока и выяснилось, что он бывал только у О. Н. 

Знание. Я обращаюсь с людьми или как со старшими, почтительно их слушаясь, доверчиво и предусмотрительно, или как с младшими родственниками, несколько цукая, терроризируя и опекая. Я заметил, что здесь играет роль не старшинство, дружба или родственные отношения. Всякое знание мне кажется старшинством, т. е. знание, которого я не имею, или большее знание, чем то, которым я обладаю. Вероятно, в той области, в которой мне это интересно. Скажем, знающий техник едва ли мне покажется старшим, но агроном, инженер, садовник, уж да. Или, к стыду моему, деньги и положение. Человек богатый тоже мне кажется старшим, или директор банка. Гений, красота, элегантность, красноречие такого порабощающего впечатления не производят. Они по-другому действуют, кружат голову, пленяют, но это равное. Есть люди, к которым я отношусь ни как к старшим, ни как к младшим, ни как к людям, и бывали люди, в которых я влюблен, это совсем, опять, другое. А бывает и смешение. Я хотел только отметить, что возраст в моем понятии заменяется знанием и богатством. М<ожет> б<ыть>, это требует времени, а красота, гений и ум - во времени не нуждаются. 

14 <(пятница)> 

Юр. ездил в Детское, последние теплые и солнечные дни. Звонил я Державину - все благополучно, Радлову - сам не знает, в театре ли он, хотел зайти. Степанов - завтра, Петров - сегодня. По своей инициативе забрел Петя Гагарин и верный Шадрин, вот по-настоящему верный человек. Вечером-то был и Петров, досидел до Юр. Занимался я хорошо, и дела будто приходят в порядок. Только бы здоровья бог дал. 

Стекло на столе. Чтобы прижать небрежно наколотую и сдвинутую во время уборки бумагу, Юр. на стол мне положил стекло. Гладко, как нельзя глаже, чисто, можно мыть, светло и голубоватая бумага под стеклом делает впечатление, что за окнами, которые отражаются в этом стекле, всегда голубое небо. Очень весело и обнадеживающе. Только нельзя на нем держать всякой пыльной муры. 

Очень опасно. Очень опасно то, что я сейчас скажу, но очень нужно самому себе. М<ожет> б<ыть>, потом пожалею, может быть, завтра же напишу другое, но это нужно сейчас сказать. Дело идет не более не менее как о вере. Обычные анекдоты, что люди всю жизнь были безбожниками или равнодушными, а как до дела дойдет (т. е. до смерти), так обретали веру. Это трогательно и удобно. Со мной как раз наоборот. Всю жизнь я был верующим, а как дело дошло до старости и смерти, так эту веру потерял. Засох и закрылся. Как будто обиделся, что вера не спасает меня от фактической смерти. Веру в бога я [не] потерял, но очень неопределенно и бесформенно, веры в чудо и в силу молитв я не потерял, но это больше относится к вере в человеческие неисследованные силы, веры в христианскую мифологию, в святых, в обряды я не потерял, но будто далеко от них уехал в далекий, чужой и скучный город. Знаю, что там остались друзья и родные, но не видаю их. Вернуться в этот город не трудно. Я потерял веру в личное бессмертие души - а это в данном вопросе о смерти самое важное. Так что все мои отношения к смерти это отношения к черной дыре японской гравюры. Тупо, черно и безнадежно. Опять, это только по отношению к себе. Для других я верю в это бессмертие, даже представляю его себе местным, кладбищенским, покойницким. Я верю, что близкие мне не умрут, даже могут со мною иметь сношения в виде привидения, вампиров и т.д. Для себя же нет. Почему? У меня даже сейчас мелькнуло сомнение в моем неверии. К тому же я знаю, что (не смейтесь), если бы, смотря на облака перед закатом, какой-нибудь человек, которому бы я очень доверял и которого бы любил, стал говорить мне о том, что душа бессмертна, я бы сейчас же поверил. Или если бы хор запел на музыку Моцарта, масонские слова о бессмертии.25 Только чтобы не было морали. И я бы плакал, плакал, плакал, плакал до полного изнеможения, до полного извержения слезы текли бы, как семя при совокуплении. Может быть, дело не так плохо обстоит? Да, но где же взять и хора Моцарта, и масонские слова, и сад с вечерними облаками, а главное, такого человека, которому бы я верил? Слезы-то, те найдутся. 

15 (с<уб>б<о>т<а>) 

Серо, но хорошо. Очень хорошо занимался. Чувствовал себя хорошо. Звонил Богинский, хотел завтра придти. Вечером был Степанов, принес карточки. Летний сад вышел везде хорошо, да в некоторых карточках и мы могли бы изображать светских людей. Юр. очень хорош на маленькой карточке, вышел летучий и элегантный. Мол<одой> человек несколько рисовался архаическими пристрастиями к Ал. Толстому, bel canto и Платонову, но все-таки было очень приятно. Получил трогательное письмо от Розанова и Левитина. Утешили меня. 

Шуберт. Шуберт, лесной, романтический, песенный Шуберт представляется мне очень архаичным и неуклюжим. Куда архаичнее, скажем, Вебера (я не об божественных операх его говорю, а, скажем, о сонатах, романсах, где налет архаизма есть). Странно, много в Листе устарело, может быть, даже в Вагнере, в последнем Верди, в Корсакове, в Равеле, в среднем Бизе, и прямо родился устарелым Берлиоз, и блестят как сегодняшняя прелесть Россини и Делиб, не говоря о Дебюсси. Шуберт мне представляется, кроме того, ужасно местным немецким композитором, каким-то тирольцем, чуть ли не Сметаной и Монюшко, а между тем из второй очереди это один из любимейших композиторов. 

16 (сент<ября, воскресенье>) 

Юр. рожденье, но сам он уехал в Детское. Дома пекли пирог, но чувствовал себя несколько кисло оттого, что "Academia" до 19<-> не будет платить (да и 19<-> наверно), оттого, что зашевелился Пономарьков, что Радлов даст "Дон-Жуана" на растерзание Каплану, что Юр. проектирует завтра мой выход во Всероскомдрам. Не знаю отчего, но какой-то запас кислорода во мне истощился. О<льга> Сем<еновна> прислала Юр. дыню. Веч<ером> был Богинский, респектабельно нес какой-то инженерский вздор, похожий все-таки на какого-то дальнего родственника Покровским. 

Сады у Моцарта. Самые густые, роскошные, душистые, и жаркие, и росистые, и темные - это в "Фигаро". В дуэте графа с Сузанной, где весь воздух, каждая ветка поет, в волшебной арии Сузанны "Deh, vieni non tardar" вообще перл не только Моцартовской, но и мировой выразительности, которую какие-то глупцы иногда заменяют несколько архаической арией графини с басетгорнами. Сады в "Cosi fan titte"33 хотя и пахнут померанцем, но совсем в другом роде, не могут идти в счет с "Фигаро", как и вся эта опера, несмотря на восторги знатоков, мне, поклоннику Моцарта, кажется в общей линии мескинной, очень второпланной. Положим, труднейшая психологическая ситуация, и она не удалась. Кстати, о "Фигаро". Одна из прелестнейших, но и печальных фигур - графиня (вроде Натали из "В<ильгельма> Мейстера"), и подумать, что это та же Розина из "Севильского Цирульника". Даже дико, когда граф ее называет Розиной. Сколько времени прошло между пьесами, и уже другие люди шутят, влюбляются, веселятся, вертится и граф, а графиня сидит с мигренем, иногда позволяя себе какие-то детские вольности с пажом ("старый да малый"), и кажется, что ей уже лет 38, когда на самом деле ей лет 24-25. Какой-то срок есть для фокуса, но не для всех в одни и те же годы. Когда я читал книгу Вересаева о современниках Пушкина, я обратил внимание, что большинство их умерло в конце 60<-x> - в 70-х годах. А жизнь их помнится всегда в 20-х - 30-х годах. А потом что же? Или это от пушкинского отблеска, от его посланий, упоминаний. Перестал упоминать - и они исчезли. А не будь они друзьями Пушкина, м<ожет> б<ыть>, их жизнь в 70-х годах представляла бы для нас такой же интерес, как их молодость. 

<17->18 (понед<ельник>, вторн<ик>) 

Утром что-то было не совсем важно. Потом замечательно обошлось. Выходил даже бриться. Без Юр. приходил Женя Кршиж<ановский> и потом Сторицын. Из-за насморка сижу с закрытыми окнами. Вероятно, завтра Юр. уедет с ночевкой. 

19 (среда) 

От страха, что Юр. уедет с ночевкой, у меня случилось что-то вроде полуприпадка. Бедный Юр. перепутался, вскочил, его стала колотить лихорадка, напоил он меня чаем в постели, стал бриться и сказал, что к вечеру вернется. Я это и хотел, но жалко было мне его до слез весь день. А день был чудный, теплый и тихий. Проводил, как обыкновенно. Больше всего работал. Юр. вернулся рано-рано. Заботлив и мил. Спал я хорошо. 

Башня (продолжение). Вскоре приехали к Вяч. Ив. дети с М. М. Замятниной. Сережа, Костя, Вера Шварсалон и Лидочка Иванова. Замятнина была старая девушка, вложившая все свое любовное и материнское чувство в семейство Ивановых, фигура достаточно классическая и в литературе, и в жизни. М<арья> М<ихайловна> и в этой классической позитуре сохраняла какой-то классицизм. Она не только вела хозяйство, следила за детьми, правила корректуры, подготовляла рукописи, репетировала с Лидочкой, но чуть ли не готовилась к лекциям, которые должен был читать Вяч. Ив. И самопожертвование, и требовательность, и смирение, и обидчивость, и благодарность за малейшее внимание - все соединялось в образ для других смешной мироносицы. Но, повторяю, все это очень банально. Бегала она с утра до ночи. С утра, потому что надо было кормить, отпускать в школу детей, до поздней ночи, т<ак> к<ак> Вяч. Ив. вставал часов в 6 в<ечера>. К полуночи только разгуливался. Ложился часов в 6-7 утра и все время требовал присутствия "Маруси", то найти рукопись, то что-то продиктовать, то что. Спала она урывками между беготней, прикурнув на первом встречном диване. Звонок от Вяч. производил панику во всем доме. Дети были очень заграничные, затрапезно заграничные и на русский взгляд смешные: какие-то штанишки, вязаные курточки, все утилитарно и экономично. Положим, они приехали из Женевы. Сергей поступил в университет.42 На редкость некрасивый мол<одой> человек с какой-то экземой на лице и с совершенно белыми, почти седыми, как и у всех ивановских детей, волосами, чванный и неумный, он держался родни Л. Дм., ориентировался на Зиновьевых, фатил (но штатски, не по-военному), злился на то, что у него недостаточно денег, что у Вяч. не бывает общества, ухаживал за прислугами, чем приводил в ужас М<арью> М<ихайловну> ("клюпая Мета"), пререкался с Вяч., который на него шипел как змей, а Сергей, желая сказать "корифеи литер<атуры>", говорил "эпигоны" и т. п. Когда я переселился на Башню, он думал было во мне найти сочувствие, но ничего не вышло, т<ак> к<ак>, в сущности, идеал его был бы веселящийся Русинов. Когда была история Вяч. с Верой, Сергей выдумал вызывать меня на дуэль, но об этом после. Вера была Антигона и курсистка, довольно красивая и грузная блондинка не очень большого роста с большими рыбьими глазами прелестного разреза; как у всех Шварсалонов, от Л. Дм. у нее была необыкновенно пористая кожа. Все ее достоинства и ее недостатки были оттого, что она была женевка. И рассудительность, и скушнота, и медленномыслие, и значительность. Но она была добрая и честная, хорошая девушка. Довольно глупая, сказал бы я. Еще добрее, добродушнее, милее и привлекательнее был Костя (очень потом стал похож на какого-то из Константиновичей), сначала кадет, потом юнкер Константиновского или Михайловского училища. Те же белые волосы, румяные щеки, крупные поры и толстые губы, но выше ростом и оживленнее остальных Шварсалонов. Лидия, дочь уже Вяч. Ив., была уже совсем другого рода. Не женевская. Некрасивая девочка с лисьей мордочкой, грациозная, по-мальчишески стройная, откровенная, смелая, вдруг со слабостями, нежностью и слезами, необыкновенно одаренная к музыке, замкнутая и внутренне какая-то аристократическая, она обещала вырасти в незаурядную женщину, что, кажется, и исполнилось. Так началась семейная жизнь. Снаружи шло все тихо, спокойно. Но как-то в одно лето Лид. Дм. умерла от скарлатины в деревне, где жил Вяч., Лид, Дм. и Вера. Ходила по богомольям и по больным, горела, хотела умереть. Потом говорили, что тогда она впервые и вдруг узнала, что Вяч. любит Веру, и не смогла этого пережить. Я помню, на панихиде по Зиновьевой Городецкий рыдал, как маленький. Вяч. еще более затворился, как вдовец, в дом переехала Анна Рудольфовна Минцлова, и покров двусмысленной и неприятной тайны опустился на Башню. 

20 (ч<е>тв<ерг>) 

Сегодня переезжает О. Н. Остался один. Гулял немного, чуть-чуть по Кирочной. Как я ходил по ней на Башню, потом к Юр., к Таврическому саду! Почему-то первое время знакомства с О. Н., когда ход к ним был с Суворовского, связан<о> с этой же Кирочной. Не было ни Тани, ни Линцы, ни банщиков, была "квартира". Лина Ив<ановна> была больше в семье, не так обособилась. Анна Ив<ановна> была ближе, веселее, поэтичнее, а главное, дружелюбнее. Больше бывало народу, и Шмитиха, и какие-то женки. После чая зашли ко мне Ельшины. Я и об них думал. Посидели, но Юр. не дождались, заходила и О. Н. с сестрой. Спал ничего, только клопы очень кусаются. Прислали объявление, что одна маленькая облигация выиграла. М<ожет> б<ыть>, та же, за которую каким-то фокусом получил Всероскомдрамовский кассир? 

21 (п<я>тн<ица>) 

Сделали вместе выходку, или, как теперь говорят, вылазку. В чудную погоду. Даже брились, даже обедали с пивом у Федорова, где нас все фотировали. Обошлось довольно благополучно, хотя ко мне вдвигался какой-то поэт с драмой в стихах. Была О. Н. Звонил Брендер, тоже насчет "Много шума". М<ария> Н<иколаевна> ходит по докторам с больным мальчиком, вроде "M-me Ger" или какого-то другого романа Гонкуров. 

22 (с<у>б<бо>т<а>) 

Вот пасмурно. Мамаша стирает. У меня кружится голова, как давно не кружилась. Все еще сам себя не могу считать здоровым, как бы оптимистически ни смотрел. Никуда не выходил. Ждал Брендера, но вместо него звонил Аким<ов>. В начале ночи была тревога. Спал хорошо. 

23-24 (воскр<есенье>, понед<ельник>) 

Ничего себя чувствую. Выходил бриться. Погода темновата. Много было народа, Гриша, Яша, поэт из Луганска, Сторицын, Мосолов, Петров, Домбровская. Говорил с Сережей по телефону. Неужели же я до некоторой степени поправляюсь. Нужно узнать о Рабиновиче, Булгакове, настройщике. Сон видел к деньгам. 

Евреи опять. У Шпитальников в отсутствие отца свалился ребенок с дивана и якобы сломал себе ключицу. Когда муж пришел, все галдели и ревели, но ничего страшного не было. Кстати, почему всякий беспорядочный крик называется Содом? Неужели употребление мужчин неразрывно связано с шумом? Когда Васильев или Жуков бьют и увечат своих жен, это всегда мрачно, тупо и страшно. Голова стучит об стенку, льется кровь, пьяные крики, бессмысленные и чудовищные явления, говорят, очень полезно для очищения психики. Еврей, во-первых, редко бывает пьяным. Во-вторых, ему нет никакого расчета увечить свою собственную жену. Но истеричны до последней степени, хотя и не до последней. До предпоследней, пока она только назойлива, а когда она перерождается в грандиоз, ложь, предательство, жертву, исступленную веру, как у Достоевского, это у них редко. Хоть все эти черты, конечно, семитические, а не арийские (говоря, как Гитлер), и атрибуты антигосударственные и позорные, уничтожающие человеческое достоинство христианства, противопоставленного римскому миру. Это вот была действительно еврейская победа, если восторжествует коммунизм, будет вторая победа. Но как одинаковы приемчики - и низшие классы, и аскетизм, и самопожертвование, и жалкие сказки о царствии божием. 

Одуванчики. У этих же Шпитальников есть девочка лет пяти, которая ни с того ни с сего стала бояться одуванчиков. Чуть припадок с ней не делается при виде их, кричит, не идет, боится прикосновения. 

Башня (продолжение). Вяч. Ив. был масоном. Узнал я это случайно. Масоны меня всегда интересовали, и по Моцарту, и как тайное общество, и как организация (м<ожет> б<ыть>, это самое главное), где жизнь строится без ориентации на женщину, как в войсках, закрытых уч<ебных> заведениях и монастырях. Мужское устройство. Как английские клубы, офицерские собрания. Со введением (с допущением туда) женщин всякий смысл в подобных учреждениях пропадает, и поэзию свою они целиком теряют. Из спорта мне, м<ожет> б<ыть>, нравится больше футбол как наименее доступный женщинам. Но как бы то ни было, я масонами интересовался, а одно время даже конкретно отыскивал кого-нибудь, кто мог бы меня туда ввести. Попал я на добрейшего Евг. Вас. Аничкова; этот знающий, но легкомысленный и наивный человек, так ясно всем намекал, что он масон, что я сказал ему прямо о своем желании. Разговор этот происходил в погребке Лягра, в уг<лу> Конюшенной и Невского. Тот сразу оживился, разболтал мне, что можно было и чего было нельзя. Сказал, что в России лож нет, что надо ехать в Париж или Прагу. В заключение удивился, почему я так далеко обратился к нему, когда более близкий мне человек - Вяч. Ив. - тоже масон. Правда, Иванов, не скрываясь, носил какое-то черное кольцо с адамовой головой, но я думал, что это декадентская выдумка. Но кроме масонства, он еще более причастен был к Антропософии и к розенкрейцерству. Розенкрейцерство всегда мне казалось каким-то жалким маскарадом, но Штейнерианство была реальность. Тут выступала на сцену Анна Рудольфовна. Анна Рудольфовна Минцлова была очень толстая пожилая женщина, в молодости воспитанная на французских романах XVIII века. Она была похожа на королеву Викторию, только белесовата и опухлая, как утопленница, иногда она воочию расползалась, как пузырь. Впечатление зыбкости производила еще ее крайняя близорукость, она все делала, ходила, брала, вставала, садилась очень проворно, но как-то на ощупь, как слепая, неопределенно и часто мимо цели. Проворность до некоторой степени маскировала эту беспомощность. Также и речь: она говорила очень быстро и тихо, неуверенно и неубедительно; когда она говорила что-нибудь невпопад, она говорила "да, да, да, да" и сейчас же начинала лепетать совершенно противоположное тому, что только что говорила. В тесном кругу она играла сонаты Бетховена. Играла она невероятно плохо, не туда попадая, без ритма, тыкаясь носом в ноты, будто гонимая ветром, бесформенно и хлипко, давая им (особенно 4-ой) какие-то мистические и наивные объяснения, вроде как О. Г. Смирнова объясняет свои рисунки на набойках: это трава, а это - солнце, а это - берег. Но музыка Ан<ны> Р<удольфовны> слушалась с таким благоговением и так обставлялась, что поневоле производила впечатление. Изгонялась Маруся, т<ак> к<ак> она бы не усидела, начала бы бегать и стучать чашками и ключами, устраивался почти полный мрак, часть публики садилась на пол. Сестры Герцык часто слушали эти сонаты, стоя на коленях. Иногда Ан<на> Р<удольфовна> читала по запискам какие-то лекции Штейнера, Вяч. Ив. взвивался, как змей, и критиковал. Мне Ан<на> Р<удольфовна> давала уроки ясновиденья, причем впервые я узнал поразившие меня навсегда суждения, что воображение - младшая сестра ясновиденья, что не надо его бояться. Давала она советы, причем сговорчива была до крайности. При наличии внешнего уважения к ней, она готова была потакать самым чудовищным глупостям. Была ли она медиум? Всего вернее, но и кой-какое шарлатанство было в ней. Ивановы познакомились с ней еще в Москве, где у нее было много друзей, да и она и жила в Москве, бывая только наездами в Петербург<е>, причем останавливалась в комнате Лид. Дм., к соблазну Марьи Мих<айловны>. Жить она стала после смерти Зиновьевой. Тут изменился несколько состав домочадцев, и главными персонажами стали Модест Гофман, Троцкий, Скалдин и Леман. Я жил внизу у Званцевых и как-то запутался в своих романах, в своем стремлении ко всему таинственному. Я уже говорил, у Ивановых бывал по несколько раз на дню Наумов, в которого я был влюблен. [Он] был другом Гофмана и путанный мистик, что нисколько не мешало совершенно не мистическим эскападам с Валечкой, мною и даже Дягилевым. Но какая-то косность и Аманд'а в нем была, и выходки по Достоевскому. Роману этому очень покровительствовала Минцлова и всячески уничижала С. С. Познякова. Все это в конце концов мне поднадоело, и я по совету Сомова написал повесть "Двойной наперсник", где не только замаскированно изобразил ситуацию, но даже целиком вывел А<нну> Руд<ольфовну>. Повесть появилась летом. Я в то время поссорился с сестрой, уехал из Окуловки и жил в Знаменской гостинице с то убегавшим, то возвращавшимся Позняковым. А тут и Вяч. Обиделся на повесть, и мы еле-еле помирились, и я водворился уже в саму Башню. Тут быстрыми шагами покатилась и история Минцловой, и моей дружбы с Башней. Минцлова в один прекрасный день исчезла. Вяч. сказал, что она "ушла" и больше мы ее не увидим. Оказалось, она превысила свои полномочия, что-то выболтала, была "оставлена" и утопилась в Иматре. А Вера Шв<арсалон>, заведя меня в свою комнату, объявила, что беременна от Вячеслава, а влюблена в меня, что в этом виновата Ан<на> Р<удольфовна>, объявившая, что это "воля Лидии" (черты в "Покойнице в доме"). Предлагала мне фиктивно жениться на ней, и все будет по-старому, что я и так для них как родной. Я как-то не очень на это пошел. Потом были сплетни, скандалы, вызов Шварсалоном меня на дуэль и т. д., и т. д. А Ивановы уехали заграницу, там они обвенчались (кажется, в Мюнхене), и родился сын. По приезде они уже поселились в Москве, потом, после революции, переехали в Баку, где умерла сначала М<арья> М<ихайловна>, а потом и Вера. Потом Вячеслав с Лидией и сыном переехали в Италию, в Павию.С их отъезда заграницу я так их и не видел. Моя собственная жизнь так крутилась к какому-то тупику, что я не замечал посторонних запутанностей. И вообще, если сравнить веселый 1906-7 годы с катастрофическими и тупыми 1911 - 12, то кажется, будто прошло 50 лет. 

29 (с<у>б<бо>т<а>) 

Все не выхожу. Ужасно мне это надоело. И потом взялась откуда-то бессонница, которой я отродясь не знал. Теперь в дневнике все о себе, потому что мало внешних вещей я вижу новых. Вспомнили обо мне, прислали из "Academi'и" и от Шпета. Тот, конечно, согласился, но сразу принял такой вид, будто это так и должно было быть. Но все-таки спокойнее, ночью ничего себе было, но неприятную какую-то завели волынку с милым Юр., он так заторкан, так [...] 

Розенкрейцеры. Евд. Aп. Нагродская выдавала себя за розенкрейцершу, говорила, что ездила на их съезд в Париже, что чуть-чуть не ей поручено родить нового Мессию и т. п. При ее таланте бульварной романистки все выходило довольно складно, но ужасно мусорно. Любила прибегать к сильным средствам, вроде электрической лампочки на бюсте, причем она говорила, что это сердце у нее светится. "Нету сладу..." "Постойте, я укрощу его, неудобно выходить к людям". Постоит с минутку, закрыв бюст руками, повернет кнопку, сердце и перестанет светить. Но было уютно, как на елке. Писала под диктовку в трансе разные сплетнические сообщения, какие ей были нужны. Якобы от какого-то духа. Одно время она предлагала мне показать "фантасмагорию", боюсь, что при помощи загримированного клитора она в облаках кисеи думала изобразить из себя мужчину. Это было совсем в другом роде, чем Минцлова, какой-то Амфитеатров из Апраксина, но какая-то базарная хватка тут была. Она бы отлично спелась с Распутиным. Так, даже в своей области, они были невежественны и безграмотны. Минцлова, тоже бестолковая и не очень-то ученая, показалась [бы] английским профессором по сравнению с нею. Подходило бы быть Розенкрейцерами Збруеву, Пуцилло, и особенно Зубакину, что, кажется, было и на самом деле. 

30 (воскр<есенье>) 

Последний день химической атаки, не выходил. Юр. меня брил. Чувствую себя хорошо. Был Савинов и Вайсенберг. Приходил, будто так и нужно, читал рассказы, говорил о Баку, о Дегене. Все-таки каким-то европейским европеизмом похож он на Канкаровича и Пастернака. Неужели я буду поправляться? 

Блудный сын. Мне снился сон, что нужно подобрать иллюстрации для "Дон-Жуана", выбирают Гогартовскую серию "блудного сына" (кажется такой и нет вовсе), и кто-то объясняет мне, что Дон-Жуан, собственно говоря, тот же блудный сын, не доведенный до конца. Может быть, это и правильно. Во всяком случае, в истории блудного сына бордели играют какую-то роль. Вообще эта притча какая-то английская с именно Гогартовской вонью, скверными зубами и носом в табаке. 

Феликс и ирония. У Гете в последней части "В<ильгельма> Мейстера" ужасно смешное выражение. Мальчик Феликс увлекается горным делом и знает разные породы камней, очень радуется этому. И вот Гете пишет приблизительно так: Феликс прыгал с камня на камень, радуясь тому, что ему известно, что это гранит. А если б он разбил голову об эти камни, радовался ли бы он своему знанию? Даже если бы в сообщении о смерти была упомянута порода камня, то было бы смешно и педантично жутко. Или: "Лошадь ударила его в висок (тоже по-научному как-нибудь) левой заднею ногой". Вот точность некстати, оскорбительная и смешная. Также и про события радостные, предполагающие такой подъем эмоций, что тут нельзя разбирать подробностей. 

Октябрь 

3 (среда) 

Выходили сегодня с Юр. за деньгами. Была чудная теплая погода с солнцем. К середине дня пошел дождь и весь вечер лил, так что гости приходили мокрые как мыши. Был Костя два раза, вечером с Люлей, и Лев Львович. Он мрачен, говорит, что скоро полностью впадет в ничтожество. Очень все было хорошо и приятно. 

4 (ч<е>тв<ерг>) 

Сидел дома. Погода из окна приятная, но, говорят, холодно и ветрено. Был Лихачев. Я искренне ему обрадовался. Потом Шадрин. У Юр. был Михайлов. Письмо от Михайловского. Все немного приходит в норму. У Шпитальников поставили радио. 

Саратовские дачи. С юж<ной> стороны Саратов обступают горки, или, вернее, плоскогорья, изрезанные ущельями, которые там назывались оврагами. В этих оврагах располагались гнездами дачи двух-трех владельцев. Со стороны дороги они были ограждены общим для всех домов одного владельца забором, со стороны леса ничем не были загорожены, и фруктовые сады переходили в дикую местность. Большая дорога шла поверху, и мимо самих оврагов никто не ходил и не ездил, а чтоб попасть в соседний овраг, нужно было или далеко обходить по выжженому полю, или прямиком перелезать через лесистый кряж. Овраги друг на друга были не похожи: были и поуже, и поправильней, и с видом на Волгу, и с видом на город, и были лесистые, и были лысые. Воды никакой, кроме тинистых прудов, не было, так что "к ручью" ходить куда-то за три версты было целая экскурсия. Тот овраг, где жили несколько лет подряд, назывался "бараников", вероятно, потому, что дорога к нему шла мимо скотского кладбища, т. е. песчаных ям, в которые сваливали дохлый скот: лошадей, коров, баранов и т. п. При входе в ущелье было два кургана, называемых "котлами", где всегда разводили костры. Дорога от города до ущелья была по открытому, выжженому выгону, но в самом ущелье было привольно и отрадно. Нигде не было так много шиповника и бабочек. Сначала они были гусеницами и массою ползали по земле, залезали в комнаты, пожирали все деревья. Их сгребали кучами и жгли. Но все-таки достаточно оставалось, чтобы местность и цветники обратить в рай. Какие краски, какие махаоны, подалириусы, аполлоны, марсы, траурные и какие сумеречные, толстые, как большой палец, серые с розовым, серые с оранжевым! И ночные. И летучие мыши. Ночи там были черные, как сажа, и жаркие, как печка, и все запахи, и мириады светляков. Цветы целыми огромными полянами, незабудки так незабудки, колокольчики так колокольчики, душистый горошек и ландыши. В последнем овраге был даже ковыль. Потом везде полынь, мята и богородичная травка, как в аптеке или в английском бельевом комоде. А бабочек таких я ни в Италии, ни в Египте не видывал. Сосны, конечно, там не было - благословенный край, а дубы, липы, клены и т.д. Впрочем, лес там был не очень замечательный, скоро, сейчас же начинались не то поля, не то степи. Направо виделся синий мыс "Увеки". В бараниковом овраге было три гнезда дач: дачи священника Соколова (кажется, всего три дома), дачи старообрядца Суслова (две дачи) и доктора Белявского - 5 дач. У Белявского было два пруда с плотиной, битком набитых ужами и пиявками, где мы все-таки купались. У попа прудок был только рассадником головастиков и лягушат, вечно наполнен тиной. У Сусловых совсем пруда не было, ходили к Белявским. Лягушек было такое множество, и они были такие голосистые, что их кваканье навсегда соединено у меня с понятием о лете, о приволье и почему-то о Греции. Впрочем, в Египте и Италии лягушки тоже очень милы. А то еще есть сухие лягушки или жабы, лягушки-бучалки. Они сидят в ямах на выжженом луге, когда появляется теплая, теплая, сиреневая, золотая, розовая, мохнатая, как медведь, Венера, и печально выводят одну и ту же ноту через правильный промежуток времени. Это почти вавилонское колдовство. А плодовые сады и в цветах, и с плодами, редко посаженные, с полянами - я там их увидел в первый раз - навсегда и благословенно - и все на косогорах и на припеке. Птиц я не очень помню. Уж даже куры, которых Тихоновна привозила из города, там дичали. Спали в вишеннике, яйца класть ходили, по-видимому, в чужой сад, а одна так пропала и явилась с целой кучей цыплят, домой ехать не хотели, вообще бунтовали. Кот тоже пропал, жил в лесу, и на следующее лето обнаружился, приходил в сумерки поесть, помурлыкать и опять уходил. А в виде омажей таскал на кровать к Тихоновне задушенных птиц, кротов и пригнал живого ежа. Похож стал на каторжника. 

5 (среда) 

Светло и очень приятно. В комнатах очень тепло. Выходил бриться. Потом у ночного букиниста нашел 3 Дебюсси, "Месса" Россини красуется. Окликнул меня Мейсельман. Прошлись до "Международной <книги>". Встретил еще Нельдихена и Голубева. Никого не было к чаю, кроме О. Н. Чувствую себя ничего. Ночью было что-то неважно. 

Детские игры. Св. Тереза в детстве все играла в мученики, потом в отшельницы. И многие святые начинали с игры в аскетизм. Конечно, дети - обезьяны и играют в то, что видят. Но есть какой-то отбор, что годится, что нет. И потом, где же св. Тереза видела мучеников? Читала о них, конечно. А на меня эта извращенная детская мертвятина действует так же жутко, как игры советских детей в расстрелы и в жактовские собрания. 

6-7 (ч<е>т<верг>, п<я>т<ница>) 

Утром вдруг принесли деньги от Шкваркина. Все приободрились. Но мне как-то скучно было вечером. И ослабел я. Звонил Стрельникову.6 Он уютен как-то классово, как холостой правовед. "Сердце поэта" - идет, но в Москве, какие-то каверзы. Приехал Ал<ександр> Алекс<андрович>. Объединялся с Чуковским и вообще какую-то муру навез. Ан. Дм. и Сережа приедут 10-11-го. Звала на<с> Сомова, очень заманчиво, но я побоялся идти, очень жалко. Был Петров, читал ему. 

Психея. Перебирая книги, я вынул "Psyche" Эрвина Роде. Только прочесть оглавление - и, Господи, какие пласты нежности, воздушности, веры - поднялись, чем-то временно забитые. Время от времени эту книгу надо обязательно перечитывать. Культ души. Белый остров Ахилла. Острова блаженных, Психея, душенька. Animula, vagula, blandula, которую провожал император Адриан. Зачем же я пришел к какой-то японской черной дыре? Да не будет. Не потому, что я теперь относительно здоров, а придет болезнь, и опять все позабуду. Совершенно шиворот навыворот тому, что пишется в душеспасительных повестях. Ужасно я не душеспасительный человек. 

Animula, vagula, blandula, 

Hospes comesque corporis, 

Quae nunc abitus in loca 

Palladula, rigida, nudula 

Nee ut soles dabis iocos.

Да, бледное, болотистое, головатенькое существование, но существование. Она радужная, трепещущая, легкая, ласковая и неустойчивая. Мне нужно Эрвина Роде читать вместо апостола Павла. 

9 (вт<о>р<ник>) 

Вечером были благополучно у А<нны> Андр<еевны>. Уютно и мило, бы<л>и Степановы, письмо от Сомова - о нем отдельно. Внучки вызвонили и Ал. Ал., который дома спал. Врал чего-то Лавровский, Ан<на> Анд<реевна> сидела советницей с бархаткой на шее. Но было как-то рождественски и по-немецки. Фольга какая-то. 

10 <(среда)> 

Никуда не выходил и сидел дома. Чувствую себя ничего себе. Погода роскошнейшая. Звонил в тысячу мест. Ко мне хоте<л> придти Поляков завтра. У О. Н. болят зубы. 

Быт и религия. Продолжается внутренняя и постоянная полемика с христианством за его интернациональность. По-моему, религия - это такая народная, домашняя, родная, задушевная вещь, что не может быть международной. Она связана с характером местности, с климатом, с обычаями, цветом волос, могилами. И египетская, и греческая, и персидская, и друиды, всякий по-своему хвалит бога. А христианство! Если бы оно сохранило свой естественный характер - еврейской идеалистической ереси, был бы смысл и трогательность. Но, как первый интернационал, сразу сделалось еврейской одиозной штучкой, покуда опять не распалось, сообразно климату, на вероисповедания и различные христианства, Римское, Византийское, Абиссинское, Лютеранское, Русское. Что такое христианский быт? Его нет. Есть быт стран, освященный религией. А страны христианской нет. Особенно вначале. Холодное отвращение я чувствую к публике, из которой вербовались христиане первых трех-четырех веков. Потом все обратилось в чиновничество, и такие святые, как св. Франциск и св. Игнатий, так это Италия и Испания, а не христианство. А то вначале недовольные, озлобленные рабы, до злобы честные девушки, скучающие матроны, истерические проститутки, юные бомбисты и цареубийцы, вроде Ленички Каннегисера, горластые тупицы, все импотенты и симулянты, агитаторы и интриганы, ханжи и злыдни, с кротким видом прежде всего. 

11-12 (ч<е>тв<ерг>,п<я>тн<ица>) 

Приехала Анна Дмитриевна. От Каменева письмо относительно "Дон-Жуана". Все это очень хорошо, хотя несколько хлопотно. Юр. приходит в панику от малейшего моего движения, но в общем ничего. Погода теплая, а часто и очень хорошая. Звонил Богинский, говорит, что Тиран очень хочет меня видеть и готова даже придти в гости сегодня. Сегодня все на открытии Филармонии.18 Мне завидно несколько. Назвал гостей на 15<->. Началось это с Митрохина, потом накрутился Л. Льв. и Ельшины. Были Петров и Яша, Шадрин и Савинов. Сегодня болела голова. 

Саратовские дачи (продолжение). Подъезжая к дачам, было одно место дороги, где она была проложена в узкой вроде как канаве, вырытой для уменьшения подъема. Там пешеходу, если он встретится с телегой, некуда было деться. На отвесы не влезешь. Там долго стояла грязь. И там поверху, почти выше вашей головы росла масса шиповника, розового, белого и, по-моему, желтого. Прямо валился с горы. И бронзовки сидят и блестят зеленью, как скарабеи. Всего несколько саженей. Я отлично помню это место и всегда вместе с ним вспоминаю не относящееся к делу стихотворение А. Толстого. Оно крымское, но больше относится вообще к 70-80<-> годам, эпигонам нигилистов. 

Ты помнишь ли вечер? Как море шумело, 

В шиповнике пел соловей. 

Душистые ветки акации белой 

Качались на шляпе твоей. 

Ты так на седле изгибалась красиво, 

Ты алый шиповник рвала, 

Буланой лошадки косматую гриву 

С любовью ты им убрала. 

Одежды твоей непослушные складки 

Цеплялись за ветви, и ты - 

Беспечно смеялась, цветы на лошадке, 

В руках и на шляпе цветы. 

Тут есть большой гурманизм и большая роскошь с амазонками, кавалькадами, бакенбардами, клетчатыми костюмами. Солидными модами 1864 <года>, которые у Юр., первым интернационалом, девушками Достоевского (кстати, у него всегда барышни дурилы, а замужних дам что-то не видно) и Баден-Баденской рулеткой. У нас в ущелье кавалькад не было, это были простые дачи средних чиновников, не губернаторов и не коммунистов. Но у сестер в другом ущелье по другую сторону Саратова были знакомые и с кавалькадами. Там была привольная жизнь, ездили одни мужчины, жены избегали бывать там, да их не очень-то и звали; всегда вино, карты, деньги, музыка, свободные крайние мнения и свободные нравы, катанье по Волге и верхом. Новейшая литература и новейшие теории. Туда ездила и там гостила младшая сестра Аня. Возили ее туда Царевские. Об них после и много. Все смотрели на сестру, как на погибшую, будто она побывала в публичном доме. Но с ней ничего не случилось, кроме того, что однажды она свалилась с плота в пруд, а в другой раз, никому не сказавшись, уехала с одним господином к нему на дачу и там с вином обедала. Когда по дороге в город нужно было проходить мимо дома вице-губернатора, там часто во дворе стояло 5-6 верховых лошадей; это дочь вице-губернатора ездила кататься с офицерами и штатскими бакенбардистами. Свободомыслие было и там. Даже приезжавшая к нам тетя Лиза, модница, разводка, бестолковое и легкомысленное создание, и та прикармливала каких-то нигилистов с валящимися штанами и занимала для них у попа деньги. А у нас в ущелье было тих<о> и буржуазно. Конечно, мои сестры, Катя Доброхотова, барышни Белявские, Коля Белявский и его товарищи, прыщавые, в рыжих голенищах гимназисты, вели себя вроде как теперешние комсомольцы. Впрочем, нет. Было больше надрыва что ли, задора и вызова. Тупой и самодовольной комсомолии не было. Тогда барышни-то были барышни, нигилизм их увлекал, но и ужасал, это (хоть и смешно) был и подвиг, и жертва. Мальчишки-то, положим, были невежды и хамы, но была и опасность какая-то, а не официально признанный и утвержденный [...] Нужно заметить, что всей этой компании было 14-19 лет, и какой-нибудь бородатый 25-летний студент казался могиканом, чуть ли не побывавшим на каторге. 

13 (суббота) 

Не помню, что было. Ко мне зашел Нельдихен, потом Гриша. Я все-таки привык к нему и отношусь с известной нежностью. Собирались к Ан. Дм. Да, был еще Михайлов. Дошел благополучно, и лестница благополучно. Никого не было. Только к Сереже пришла Женя Гельфанд. Было хорошее вино и угощение, но в общем чего-то было скучновато, а Сережа положительно на меня дуется. "Дон-Жуана" отдали Себастьяну (но ведь он в Москве), режиссера нет, художник неизвестен. 

14 (воскр<есенье>) 

Чудная погода. Сижу дома. Кажется, даже никого не было. Звонил Смирнову. 

Письмо Сомова. Очередное письмо к сестре. Ничего особенного, но какая жизнь. Все описано по часам, вроде дневника дьячка. Если он пишет дневник, то это не трудно. Какой-то пасквилянт написал позорную книгу о Нижинском. Валичка пишет опровержение в виде брошюры и нашел уже издателя. Будет читать Сомову. Защищают и сошедших со сцены друзей. За проданные в Лондон вещи прислали часть денег. Переслал на Торгсин. Пришлет бумаги, Башкирцеву новую (в 4-х томах), говорит, не стоит посылать. Ему очень не понравилось. Не понравилось ему и "Le Temps retrouve'". He выйдет из меня поклонника Пруста. А читает какие-то мемуары о Гизах, Гершуни и "Санина", учится петь (для кого? собственный вопрос) у Томской. Той во сне какой-то виленский святой объяснил новую систему пения. За уроки денег не возьмет. Хочет нарисовать ей голову Крестителя на блюде. Томская каждый год ездит в Литву на богомолье. Еврейка, сообщившая о переводе денег, рассказывала с пафосом о рождении племянника: его обрежут, а потом предоставят выбор религии. Куда же он, обрезанный, денется? Приготовил цветы для натюрморта, но ленится. Развешивает свои вещи в коридор. Был на фильме с боксером Карпантье, куда-то ходил обедал и по дороге купил колбасы поджарить. Погода, как лето, какой-то художник, делавший декорации к провалившейся опере Риети. С ним неприличные несчастья, особенно в Венеции, где у него лопнули бархатные штаны и всё вывалилось, а от жары всё было увеличенных размеров. Существует еще модель Дафниса. И это три будних дня. 

15 (понед<ельник>) 

Днем приятное солнце. Выходил бриться, в парикмахерской обрел Юр., но он не позвал меня пойти с собою. Прошелся немного. Юр. всего купил, но стал нервничать ужасно, зачем пришел Петров с Лихачевым, всячески их выживать и потом устраивать мне сцену, что я его обращаю в цепную собаку, хотя я ни словом не просил его турить моих гостей. Пришел ненадолго Ельшин, у девы болят зубы, не могут без проказ ни на час. Звонил еще Люле, говорил с Костей. Потом пришли О. Н., Леве и Митрохин. Он подарил мне, думая, что мое рожденье, подкрашенную гравюру - цветы. Митька Радлов приходил за "Веронцами". Наверное, расскажет, что у нас оргия. Все кончилось очень рано, и Юр. провожал О. Н., зашел туда посидеть и чаю попить. Мне показалось, что он с пьяных глаз попадет у нас на разрытом дворе в колодец. И вообще я стал страшно волноваться и сердиться и на Юр., и на О. Н. Прогоняет невинных и доставляющих мне такое удовольствие людей, следит, чтобы я не провел на чистом воздухе лишних пяти минут, а сам доставляет столько беспокойства, что я собирался скандально звонить Бекенским. И сам в этом не сознавался, а стал обижаться и вроде как хамить. Девушка звонила несколько раз и прислала с прислугой свою фотографию с подписью: "Хотела бы быть с вами". 

Игра с грудями. У нас в доме есть девочка лет трех, давно уже отнятая от груди, но которая поминутно требует, чтобы мать вынимала свою грудь и давала ей поиграть; она ее таскает, треплет, пошлепывает, щиплет, целует, кусает и прижимается к ней. А на ночь особенно. Заснуть не может без такой процедуры. В ресторане "Днепр" вдруг страшно взволнованный военный с тремя ромбами привлекает общее внимание, устанавливает тишину и говорит: "Товарищи, будьте свидетелями, вот моя жена, она пошла в уборную, побыла там и шла назад, а этот гражданин ее подкараулил и за титьки схватил. Требую удаления". Пьяные стали гоготать, а жена, которая так неудачно побывала в уборной, стояла героиней и слушала. 

Жена нигилиста. Читал довольно бездарную книгу Пыпиной о жене Чернышевского Ольге Сократовне. Все-таки какой гуманизм и роскошь, и Достоевский, и Саратов, и подлинное обаяние. И дурила, конечно, даже не без Захер-Мазоха, - тоже гурман не последний, как она в алькове с любовником, а муж здесь же у окна пишет. И ссоры с родителями, и постоянное требование денег, и потом старость, богадельня, и огненный взгляд, и розы в волосах, опять кавалькады, лодки и тройки, Павловск. Напоминает Полину Суслову (героиню Достоевского), на которой из пиетета женился Розанов. Полина из "Игрока". Это Юрочка меня заразил своими нигилистами, так что 80<-> годы моего детства мне представляются 60-ми годами. 

16 (вт<о>р<ник>) 

Не выходил. Темно, идет дождь. Много спал. Никуда не звонил, вообще ничего не предпринимал насчет дел. Был Сторицын. Чувствую себя ничего. Юр. немного дуется. О. Н. не была. 

17 (среда) 

Когда мы выходили, было тепло и даже какое-то ленивое солнце. А ходил я во Всероскомдрам. Там чего-то вычли, чего-то убавили, так что я в большом долгу. Хорошо, что Хесин дал. Были там Зощенко, Яша, Вета Дмитриева - и Флит. Зашли в кофейню и к Елисееву У Елисеева тоже Вета и Шварц. В "Асаdem'ии" обличают переписку 19-го, Смирнов там ползает. Был Левитин и Лавровский. Ужасно орет радио, особенно, когда какие-нибудь бессмысленные монтажи. И сплю плоховато. А в общем, чувствую себя ничего себе. 

Новизна нового. Слушал старые оперетки, т. е. такие, которые я помню новыми, ну, вроде Легара, Фалля. От них совершенно отлетело то, что делало их острыми, волнующими, современными, осталась только хорошая или плохая музыка (по большей части "ничего себе", мило, и то редко). Потому "старые" оперетки признаются музыкантами, правительством (когда оно в это дело вмешивается) и нравственными людьми. Т. е. тогда, когда они сделаются "безвредными", лишенными главного своего смысла. А регистрироваться как абсолютно интересная музыка они никак не могут. У них отлетает свойство приводить в тупик: "Господи, что же дальше-то будет?" Когда "Валькирия" стала ясной, как "Гугеноты", они стали на одну линию с Мейербером, превосходя его абсолютными достоинствами, но не магией. Иногда исполнителям удается вернуть это первоначальное обаяние, трепет, как Клемперер вернул весь романтизм Моцарту и семитические половые завыванья Кармен, но публике этого не нужно. Она любит стерилизованные или бездарностью автора, или временем вещи. Признанное, академическое, классическое искусство всегда лишено остроты, т. е. смысла. С другой стороны, новизна, конечно, есть часто просто злоба дня, фактура момента, и у вещей, по-настоящему (по-настоящему ли?) волнующих, через несколько лет ничего не остается. Не абсолютное ли нами в конце концов ценится. Да, абсолютное, взятое целесообразно, с нашей точки зрения, плюс восстановленное эмоциональным воображением первоначальное колдовство, первая новизна, смелость и ерунда. 

Флейта. У флейты все-таки какой-то ноздрячий звук. Особенно, когда ясно слышно, как в нее дует флейтист. Это касается самого материала звука, а не поэтического применения, которое обширно, чисто и в высшей степени поэтично. Как и женское начало. Путать опасно. А то всякая мужественность и мужская культура выйдет хуеви[н]ой. 

18 (четв<ерг>) 

Сидел дома. Утром был какой-то кавардак, чинили ванну, орали в радио, поставленный мордою к нашей двери, какие-то колхозные пьяные мужики, плакали дети, мамаша требовала денег, Аннушку пристраивали в больницу, вообще кавардак невероятный. Я даже расстроился и сказал Шпитальникам, чтобы они отвернули свой радио. Они совсем закрыли. Выходной день, а у нас никого не было. Завтра хотела придти Ксюша, а Юр. позвал Вайсенберга. Кончил Мольера. Все работы подходят к концу. 

Байрон и Курдюкова. У Байрона прием элегантности: обилие французских и итальянских цитат и просто отдельных слов в тексте. В русском переводе у меня получается вроде мадам Курдюковой: всё "des dames comme il ne faut pas, чуть ли не сделалось сенкопа". Законы дурного вкуса и комического, очевидно, у разных языков разные. 

19 (п<я>тн<ица>) 

Опять что-то волновался. Звонил в "Academ'ию", только 21<->. Жирмунского нет. Смирнов пишет письмо в "Academ'ию". Хорошо. Потом звонили из Комедии, тоже приятно, но придется к ним лазить. И к Державину. Еще платить за телефон, еще 21<-> полотер придет. Все это меня волнует. И незаплоченная квартира. Сегодня немного выходил бриться. И потом я все не могу собраться пойти, куда надо. Был у нас пирог, честь честью. Потом пришел Басманов, угощал его пирогом, потом поздно Ксюша, Вайсенберг и О. Н. Устал немного. Потом посидели втроем. Звонил Л. Львович. 

Саратовские дачи. У Сусловых мы никогда не жили. Там жило семейство пастора Космана и какие-то единоверцы. Немцы держались отдельной кучей, м<олодые> поколения даже враждовали и дрались между собою. Нас лично дразнили "дети отца обезьян", т<ак> к<ак> отец мой, по их мнению, был похож на Дарвина. Их было очень много, часть детей училась в Германии, но летом все съезжались. Все они были черноволосые, румяные, коренастые и приземистые, как баварки, Берта, Лиза, Труда, Герман, Отто, без конца. Да и двоюродные, да тети, да дяди. Я туда ходил играть в лапту, т<ак> к<ак> была хорошая полянка для этого. Заходил иногда и в дом. Там было все по-чужому, не очень привлекательно, но почтенно. Всегда были пироги, печенье, булочки, но всё как-то экономически выдавалось, какие-то салфеточки, тряпочки. Играли Шумана. Играла Лиза, она была эмансипированная девушка, но по-своему, не нигилистически, а социально, артистически и чуть-чуть скучно. Стриженая, в очках, но не с лягушками, а с Шуманом и Гейне. Вроде "Дачи на Рейне" или Шпильгагена. Тогда я узнал, что Шуман - это очень семейно, благородно и порядочно, что тут есть и страсти, и уклоны, и заблуждения, и ошибки, но все в пределах, которые сам себе должен ставить достойный, уважающий себя человек с большой буквы. С этих пор Шуман у меня связан если и со страстями, то в кругу пасторского семейства. У Косман была даже какая-то тетка, которая бросила мужа, сошлась с другим, потом одумалась и теперь "обретала себя", очищенная в дружеской веселой семье. Она редко выходила к гостям, но здоровалась за руку, вела себя как капитан. Была, в противоположность хозяевам, высокая бледная блондинка с темными глазами, всегда кутавшаяся среди саратовской 40® жары в клетчатый серый с голубым платок. Звали ее как-то вроде Эрминии. У старообрядцев, конечно, ни с кем и подавно не водились. Ребята бродили всегда с огромными кусками пирогов, а бабы их за это бранили. Была больная, молодая еще женщина. Она сидела не на балконе, куда не поместилось бы ее кресло, а у балконных дверей, и каждый день вела с бабкой один и тот же разговор, глядя на видневшийся вдали Саратов: Это собор? - Собор. - А это Илья-пророк, а это Покрова, а где же наша-то? - Да вот она, направо. - Да что ты, бабка, какая же это наша? И опять сначала: Ведь это собор? - Собор. - Это Илья-пророк, это Покров. А где же наша-то? и т.д. Особенно она волновалась, когда в субботу вечером доносился звон ко всенощной, она все хотела креститься на свою единоверческую церковь. 

20 (с<у>б<бо>т<а>) 

Чувствую себя почему-то неважно. Целый ряд небольших хлопот, предстоящих мне, меня удручает. И спал плохо. Приходила звать к себе О<льга> С<еменовна>, звонил Гриша. Вечером все-таки попали к Яновским, там решительно ничего особенного не было. Ночью тоже было мне не очень важно, хотя все и обошлось благополучно. 

Душа и жизнь. Теперь, когда я смотрю из окна на желтую зарю и сухую землю, на играющих мальчиков, читаю на заборах афиши о театрах и концертах, я вспоминаю рассказы о душах страстных людей: игроков, любовников, преувеличенных родителей. Она все время стремится туда, где арена ее прежней страсти. Но вструпить она не может, все видит, как через толстое стекло. Видит, скажем, что друг ее на краю опасности, а удержать его не может, ни помочь, ни утешить, ни приласкаться. Все это трудно, как во время кошмара проснуться. Такие и мои чувствования ко всем недоступным мне проявлениям жизни. Я уверен, что это потому, что недоступно. Ведь стоит что запретить, сейчас эта вещь заиграет всеми, несуществующими даже, м<ожет> б<ыть>, красками. Я думаю, половина желаний исчезнет при возможности осуществления. Вопреки всеобщему мнению и желанию, меня огорчает и пугает уменьшение, исчезновение желаний, а не изобилие их. Это как если бы кто приговаривал: "Поменьше признаков жизни!" А зачем жизнь нужна без признаков? 

22 <(понедельник)> 

Вчера Юр. ходил к Державину благополучно и обнаружил у меня во Всероскомдраме 250 руб., за которыми его сегодня и послал. Я отправился к Гутману. Идти было довольно тяжко, но потом отдышался. Но приход Кочуровых и ожидание Осмеркина опять утомили меня, даже кровь отлила от рук. Но потом опять ничего, и спал ничего. Сторицын ждет, как коршун. Юр. взволновался моею усталостью и пришел рано. Письмо из "Асаdem'ии", насчет "Шума". Был кто-то: Левитин, Петров. Звонить никому не звонил. 

Рептилии и клевреты. "Рептилии в останках универса", так Шпет перевел какие-то строчки из Байроновских мистерий. У Гнедича в "Илиаде" то и дело в ходу клевреты. Это два совершенно различных типа, почти противоположных или понятных на примерах. У рептилий всегда что-то от Урии Гип, слащавость, мертвенная бледность и рот без губ. Особенно они были распространены в окружении Суворина и "Нового Времени". Буренин, Меньшиков, Сладкопевцев и, несмотря на гениальность, увы, Розанов, грандиозных масштабов рептилия Победоносцев и, м<ожет> б<ыть>, даже папа Лев XIII, а так Садовской, Лавровский, Лихачев, Божерянов, Казанский, м<ожет> б<ыть>, даже Поляков, сам [Шпет], Шервинский, Леман, Стенич, Маковский. Клеврет - без лести предан, туп, лжив и нос в табаке. Плавтовская щетка. Всегда пованивает. Смерд, мейерхольдовский Степанов, да и сам Мейерхольд при случае, конечно, компании, Збруев, Пуцилло, Анны Ивановны Павлушка, пожалуй добрый Шадрин, во всяком случае Дмитриев, Голлербах конечно, Мовшенсон, типичный Милашевский. Разница ясна, но оба слова мне почему-то необыкновенно смешны и приводят в хорошее настроение. Саянов, конечно, клеврет, а Либединский75 рептилия. 

23 -26 (<вторник->пятница) 

Все как-то не могу как следует поправиться. Это будет ужасно, если так будет продолжаться. Малейшее усилие, телефонный разговор, движения, повышенный разговор, неудобное положение головы, все влечет за собой хрипоту, одышку и усталость. Аппетит к разным вещам вернулся, и к работе. Как-то прозевал чудесную погоду, и было очень жалко. Сегодня послал Юр. по сложным делам, а сам даже побриться не вылез. Как-то чувствовал себя неважно. Мамаша привезла Аннушку из больницы. Из Комедии звонили, что не поспели заключить договора. Завтра в 11 часов. Звонил Костя, там Бродерсены. Купил мне Юр. паштетик. Не наступил бы только упадок аппетита. 

Дебюсси. Я упиваюсь Дебюсси, не только как прекрасным искусством, но и как регулирующим и стимулирующим средством. Можешь сам себе нравиться, и жизнь твоя может казаться тебе прекрасной, современной и элегантной, когда играешь его. Его надо разучивать, потому что тут важна каждая нота, каждая полунота. Каждый звук возникает музыкально, с элегантною полновесностью и какой-то греческой дымкой, как утро на Акрополе. Листва, влага, колокола, луна, снег, море, лето и поэзия, французская поэзия, поскольку она кельтическая и хрупкая, с античными и итальянскими реминисценциями, как сонеты Шекспира, как лирика Грина и Марло, как, в принципе, прерафаэлиты и Д'Аннунцио. И потом он вернул мне поэзию, специально французскую. Какие слова, образы, звучности: Ronsard, Villon, Charles d'Orleans, Tristan d'Hermite, поставленные рядом Верлен и Малларме, - как достойные внуки. Он мне не вернул поэзию, а как-то прочистил уши и сердце к ней, причем открылись с небывалой необыкновенностью и <не> только те, на кого он писал музыку, но и Шекспир, и Данте, и Пушкин. 

27-28 (с<у>б<бо>т<а>, воскресенье) 

Вышел было бриться, но с угла Надеждинской должен был вернуться. Хорошо, что Юр. был со мною. Совсем на положении инвалида. А Розанов прислал договорные письма, значит и деньги, и "Academia" прислала договор на 1-й том, значит и деньги. Полечили меня содой. Вечером и утром чувствовал себя очень хорошо, но днем очень скверно, особенно после сна. Сегодня звала Анна Дмитр., а я даже носа не высовывал и перед тем плохо себя чувствовал. Приходил Лихачев. Рассказывал про лондонские статьи о русских балетах, о Дягилеве, Нижинском, Даниловой, Мясине. Юр. пришел к чаю ужасно поздно, обедал, что ли, с О. Н. Я еще простужен, по-моему. 

Ноябрь 

21 (среда) 

Мои имянины. Вчера только вышел из больницы. Лежал довольно бездарно, но отдохнул, м<ожет> б<ыть>, больше, чем всегда. Почти не ходил, кроме как в уборную. Бывал и Тушин<ский>, он меня и на рентген водил. Опять говорил, что все в моих руках. Неужели, хотя бы с припадками, больницами, домами отдыха, для меня возможны еще весны, лета, зимы, театры и т. п.? Заходила ко мне Ан. Дм. Забегал Левитин, как "свой" тоже, ходил Юрочка бедный. Бедный потому, что денежные дела наши плохи. Вышел без всякой усталости и день провел хорошо. Ночь хуже, так как кусали клопы, маленькие и голодные, совсем белые, и всё сползал с подушек. И будто простужен. 

Больные. Есть больные - оптимисты и мечтатели, они бодры и все время строят планы, как они поведут себя, выйдя из больницы, планы явно преувеличенные, которых они и не исполнят, и не смогут исполнить. Но это им очень помогает в нервном, да и в физическом отношении. И на окружающих, по крайней мере, на меня, они действуют отлично. Другие думают стандартно, что положение больного требует особого поведения: говорить, как раздавленная жаба, кряхтеть, стонать и глубоко оскорбляться при всяком обращении с ними, как со здоровыми. Обижаются они также, когда поправляются, будто их разжаловали из чина: всё продолжают квакать и кряхтеть. А то есть вообще оппозиционеры, они ничему не доверяют и всем недовольны, не хотят принимать лекарства, исполнять предписания, не согласны с диагнозом, тяготятся порядками и претендуют на особливое внимание. Всего подозрительнее и безотраднее, когда больные первого разряда вдруг умолкают, не строют глуповатых планов, теряется у них аппетит, и они умолкают. Это производит трогательное и мрачное впечатление. Дело, значит, серьезно. Это вроде как человек перестал бы мыться и бриться - значит, уже себя за человека не считает. 

22 (ч<е>тв<ерг>) 

Ничего себе себя чувствую. Вчера пришли Левушка, Козьмины и Ан. Дм., которая только сегодня, оказывается, едет. Звонил Ельшин, что Сережа ушел из театра, я думал, что это розыгрыш, но, оказывается, это так и было. Все это внушает какое-то беспокойство и т[ревогу]. Пассаж, кажется, отдают ему. Где же тогда будет "Много шума"? Опять беспокойство. Хесина Юр. не дождался. Некрасовы прислали торт. У Юр. всю ночь болели зубы. 

22 (ч<е>тв<ерг>) 

Юр. пошел к Хесину. Без него звонил Жирм<унскому> и Смирнову. Всё дела. Читал книгу Эрнста о Сомове. Она передает какое-то восторженное и тихое, вместе с тем светское житье некоторых лет. Это вполне возможно и теперь. Хесин дал часть, но бумагу и чай Юр. купил. Была Комаровская, она похожа на Целибеева. Всё о делах. Вечером говорил с Юр. по телефону - говорит, что у меня хороший голос, а между тем под утро было тяжеловато, но отвертелся. Зубы у него не болели. У Бахрушина предложение написать новый текст к "Черному Домино". Я вроде как отказался. 

Рецепты Тушинского. Был портной Николаев на Литейном, который обезоруживал тем, что предвосхищал ваши желания. Не поспел я разинуть рта, как он решил, что мне нужен "прусский фасон, мундирная талия", а Юр. fantaisie. Так и Тушинский: прописывает побриться, если пойду на "Бахчисар<айский> фонтан", так с Улановой, а не с Дудинской, оклеить комнату желтыми или розовыми обоями. Вообще весь тон человека чудаковатого, но светского, бодрого и оригинального очень мне нравился. Притаскивал мне в больницу "Шах-Намэ" и Лонгфелло с ужасным английским форзацем, который ему кажется пределом вкуса. На людей простых он действует неотразимо, или на людей с воображением, интеллигенты же, особенно евреи, шокируются странностью и иногда постепенностью его советов. Находят в этом неуважение к чему-то, главным образом, к их персонам, конечно. 

23 (п<я>тн<ица>) 

Каждую ночь маленький припадок удушья и кровавая пена и кашель. Да и днем тяжеловато. Ем хуже, чем в больнице, да и меньше. Но там было утешенье: вот приду домой, поем. "Разве дома я стал бы есть такую пищу". Никуда не хожу, даже самому в голову не приходит выйти, а там думалось, вот поправлюсь, буду гулять. Там все улучшалось, здесь чуть ли не ухудшается. Юр. зубы, к счастью, прошли. Денежные дела неважны. Вообще тоже все какие-то угрозы и беспокойства. Приходила Некрасова. Ничего лепетала. Прислали Тредьяковского. Юр. пошел к О. H., где был Виктор, Наташа и Домбровские, но пришел не поздно. 

Ночью опять был приступ. Утром прекрасно. А где же театры, тихие гости, покупки, прогулки? Да и денег совсем ничего нет! Но сейчас такой вид из окна со снегом, просветами в небе, ярко освещенной подкладкой бегущих облаков и сизыми снежными тучами, что посмотреть и то приятно, и я кажусь самому себе неблагодарным. А существование, хотя бы и не очень надолго и не в самые важные моменты дня, Юрочки, разве это не счастье. Но там была мечта, которая не осуществляется, несмотря, по-видимому, на полнейшую возможность. 

24 (с<у>б<бо>т<а>) 

Полдня светло и хорошо. Много спал. Мало делал, но чувствовал себя ничего, даже ночью обошлось благополучно. И у Юр. зубы не болели. Читаю Н. Успенского. Пришли к чаю Женя, Левитин и Петров. Звонил еще с отглашением Саянов, а Юр. им отнес записку, что не может быть. Я по голосу принял его за Ельшина, да и по поведению можно было принять. Юр. что-то спорил из-за еды и вернулся домой очень рано. Неужели я все-таки и на самом деле, и в представлении Юр., выздоровлю. От Жирмунского прислали пропуск из "Д<он->Жуана". 

Голуби в больнице. Окно выходило в тупичок, где комками сидели голуби и ворчливо ворковали, иногда валясь вниз почти не раскрывая крыльев, как куски черной глины. Я заметил на этот раз, что голуби и воробьи ужасно черные, лохматые, какие-то осунувшиеся и злые, вроде ворон, и потому кажутся глупыми и старыми. 

25 (воскр<есенье>) 

Чувствую себя ничего, только разные дела беспокоят. Чудная разгулялась погода. Днем спал как убитый. Но оброс бородою и чего-то волнуюсь. Мамаша вечером ушла в костел, и когда ушли и Юр. с О. Н., мне стало как-то бесприютно. Хотел было позвать Лихачева или Петрова, но пришла мамаша и я, хотя и звонил им, но с приглашением отложил. Звонил Косте, Лихач<еву> и Смирнову, а мне Сторицын и Чичерин. Скучновато мне что-то, оттого что не работаю. Нет впечатления хотя бы мнимой отраженной жизни. И жалко, что радио у Шпитальников не слыхать. 

Зима и ночь. Когда у Мюссе спрашивали, чем он болен, он говорил - "зимою". Он воспринимал зиму как болезнь и, "кажется", вел себя сообразно этому восприятию. Что-то похожее грозит мне. А между тем зима (вторая часть зимы - "Солнце на лето, зима на мороз") и ранняя весна - любимейшее время года. Не зависит ли это от солнца? - Январь - полов<ина> июня - подъем, с пол<овины> июня до декабря - упадок. Теперь же думаю, как больной, о наступлении ночи: только бы промаячить, только бы дожить до утра, до весны. А солнце взойдет, все как-то урегулируется. И из свойств солнца мне нужней все-таки противоположный ночи свет, а не противоположное зиме тепло. Припадки у меня бывают или ночью, или (теперь чаще) под утро. А по сезонам больше именно во вторую половину зимы - январь-февраль-март, но наступления темной полосы года жду я с тревогой и тоскою. Только бы промаячить. 

26-27(понед<ельник>, втор<ник>) 

Как-то по-больному идет время. Да еще "Academia" подводит с деньгами. Даже если бы и мог, что бы я стал делать. Удушье каждую ночь и вечер. Оно потеряло психологический и, м<ожет> б<ыть>, катастрофический характер, но очень несносно, а м<ожет> б<ыть>, и опасно. Был вызванный Лихачев с новостями, хотя он тоже что-то перестал порхать и мозолить глаза, 27<-> был Костя, рассказывает о Теаклубе, о Фрейдкове и т. п. Звонил Чичерин и Корсун. В "Academi'и" беспросыпно. У Державина как будто все благополучно, весной думают играть. Только где? "Сердце поэта" здесь исчезло с афиш. Мое невезенье перетянуло в [не]везенье Стрельникову. Топилась утром печка, и Юр. расспрашивал мамашу о Вильно. Но сколько забот навалилось на его голову: и я, и моя болезнь, и О. Н., да еще мамаша норовит запрячь его во что-нибудь. Я и эту-то книгу совсем забросил, и она, начавшись весело, свежо и широко, обратилась в обычный дневник. 

28 (среда) 

Порядок жизни идет шиворот навыворот. Заболела еще, глядя на всех и завидуя всем, мамаша. Везде зовут докторов. И Шпитальники, и Жукова, и Каплун. Солнце прекрасное, а к чаю уже говорили, что скверная погода и идет дождь. В "Acad" перевели. Репертуары не несут ничего хорошего. Чуковский читает доклад "Единоборство с Шекспиром". Мне не хотели давать спецкарточки из-за того, что будто бы я живу и работаю в Москве и скоро и совсем туда перееду. Пришел Корсун. Очень красивый. Ходит по театрам с каким-то другом из Москвы, как Ал. Ал. один сезон ходил с Егуновым. Чувствовал себя было совсем хорошо, но ночью был припадочек более непонятный и сильный. 

Радио и патефон. Почти противоположность. Патефон - фиксированное навсегда мгновение, по желанию воспроизводимое когда угодно, вроде воспоминаний. Радио - ощущение моментальной жизни всего мира, победа над пространством, расстоянием и над временем. Всегда неожиданно, любопытно и неповторимо. Что у нас в радио безобразные монтажи, так это уже жизнь наша такая, но можно взять Лондон, Париж, Стокгольм. В патефоне заказ и известность исполняемого по желанию. Совсем разное. Оба одинаково чудесны, но мне милее - радио. 

30 (суббота [пятница]) 

Вот два дня уже, как чувствую себя и сплю хорошо; это от диуретина, вероятно. Было масса какого-то народа: Лихачев, Шадрин, Смирнов, Мосолов, Савинов. Юбилей Шишмарева - тема обсуждений. Костя с морфием не пришел. 

Декабрь 

1 [(суббота)] 

Хотя спал хорошо, но все-таки не выходил и остался небритым, как черт. А пришел Костя и вечером Петров. Читал ему, все-таки дневничок трюх, трюх идет себе, но все больше кажется, что недолго ему продолжаться. Вечером сообщили, что убили Кирова. Это может быть чревато последствиями. 

Зима. Зима могла бы считаться невнимательностью солнца, оплошностью с его стороны, хотя, с другой стороны, в зимние ясные дни солнце дает такую роскошь красок, и освещения, и обещаний, и игры, какой никакое лето не дает, конечно. Вспоминаю, как я одну зиму ходил через Марсово поле не то в Дом ученых, не то на сеансы к Н<иколаю> Э<рнестовичу>. Тогда я часто у них бывал. Была почему-то очень часто ликующая погода. Вообще, эту дорогу я до сих пор люблю. Что-то еще связано с этой дорогой. Надежда Конст<антиновна>. Странное дело. Она представляет какое-то петербургское общество, а А. Дм. и не общество, и не Петербург, какая-то фигура, и<ли> Керчь, или Таганрог. Никакого детства, родственников, друзей. А у Шведе всё в кузинах, фотографиях, каких-то друзьях детства, в адмиралах. У нее есть общество, и даже общества (несколько). Это уже опять по ее "общественной" подлости. У Ан. Дм. просто собирают "народ" несколько раз в год, а потом случайных людей, будто их наобум пригласили из телефонной книги. Кто ее друзья: Смирнов и Чудовский, но разве они играют какую бы то ни было роль в хронике ее жизни? Вот еще очень петербургское общество - Покровские. И опять как-то не подходят к Радловым. Это даже распространилось на Сережу. Он начал дни проводить на теннисе и между тем не кажется теннисистом, как общественное положение. Н[адежда] К[онстантиновна], кажется, вообще не играет в теннис и кажется присяжной теннисисткой, как Геркен. Теперь, по-моему, Н[адежда] К[онстантиновна] немного растрепалась, а в ту зиму, когда были Прутковы, Пельтенбурги, Никитины, у нее было крепкое общество. А как все растеряли Ельшины! 

2 (воскр[есенье]) 

Утром была одышка, потом все прошло. В первый раз выходил бриться. Ничего получилось. Приехал Сережа, но он Таирова даже не видал, а о "Дон-Жуане" ни слуху ни духу. И спал опять ничего себе. Был у Юр. Пуцилло. Смерть Кирова все-таки внесла какую-то растерянность в совершенно, по-видимому, незаинтересованные круги. 

3-7(п<о>н<е>д<ельник->п<я>тн<ица>) 

Время идет ничего себе. Чувствую себя прилично и сплю ничего. Говорю по телефону. Немного работаю. Денег не шлют. Видаю мало кого. С большим трудом затаскиваю к себе кой-кого из досужих молодых людей. Впрочем, по собственному почину был Лившиц. Сегодня Юр. ходил по телефонным и карточным делам. У меня бубнил сначала Нельдихен, потом на минуту зашел Степанов. У них новости всегда будто как на Рождестве. Юр. с О. Н. пошли к Гоголицыным на имянины. Хотя он и звонил, что скоро придет, но я лег спать. Там всегда как-то зверски пьют, вроде как у Кубланова.8 Пришел, конечно, выпивши. Утром хотел выйти, но такой туман, что и здоровому-то не очень бы хотелось выходить. 

Длина времени. Время теперь не только воочию тянется, как во время всякого скучного житья, но каждый отдельный период времени кажется более солидным и значительным, как в детстве. М<ожет> б<ыть>, оттого, что более внимательно отношусь ко всяким мелочам и более жду отдаленных пунктов. 

Распря. Почему живые боятся мертвецов и питают к ним отвращение? Потому что при полном сходстве, почти тождестве, с живыми у тех есть коренное и таинственное различие - отсутствие жизни. За это-то сходство и мстят. Как смеешь быть похожим, когда по сути не тот. Узурпатор, шпион, обезьяна. Оттого ненависть между мужчинами и женщинами (половое обладание - это добыча, победа и насмешка, а не понимание и слияние, с обоих сторон издевательство), распри между расами, народами, животными и птицами. Месть и обида за сходство. Потому, думается, и покойники к живым не очень-то благожелательны. 

8-9 (с<у>б<бо>т<а>, в<оскресенье>) 

Все так же. Сегодня выходил бриться, ел печенку и хуже спал. Нужно ли это ставить в связь? Не хочется. Никого не было и никуда не звонил. Был в "Междун<ародной> книге", но что-то ничего хорошего там не нашел. Репертуар тоже какой-то чахлый. Мелко о "Пиковой Даме", "Веселой Вдове",9 где-то ученический Моцарт и Дебюсси. Вчера был Петров, потом Лихачев. Сидел, как нанятой, целый вечер и еще бы просидел, если бы я его не протурил. Рассказывал о своих платонических романах. Играл я немного. 

Виндзор. Наши мальчики сделали эскизы для "Виндзорских кумушек". Ничего себе, ловко, ярко и даже весело, но сплошь темные краски (коричневые, синие и вишневые), и город теснится, как куча камней на совершенно лысых скалах, на [...] Это - Виндзор? Где сплошной парк с лужайками, ивы, лунный свет, эльфы и хмель? Говорят, что такая сцена, что не переносит никакого изображения зелени. Странная сцена, ограниченная в таких простейших потребностях, как сад или лес. Положим, Ходасевич без всякого требования со стороны театра для романтичной, архилесной, валторновой, зеленой чащи 2-го д<ействия> "Телля" ухитрилась изобразить какую-то лесную нору с иудиными деревцами, где сове присесть негде. Большего несоответствия между музыкой, ситуацией и декорацией я не помню.12 

9 <(воскресенье)> 

Вечером никого не было. Да я уже писал об этом. 

10 (по<не>д<ельник>) 

Темно страшно. Весь день было ничего, а спал неважно. Был у нас Басманов. Юр. собирался к Козьмину, но прокалякал с О. Н. Прибежал рано, потом опять убежал. Что-то все препирался, и на ночь, и поутру. С телефоном дело вышло, но, в общем, нет денег, продаем книги, и большое закисление. 

Рождественские дома. Есть квартиры, куда очень приятно звонить по телефону перед вечер<ом>. Кажется, что там тепло, дожидаются обеда, прислуга, дети собираются в театр, особенно балет. Приятно и поехать, приятно и остаться дома. Кто-то в кабинете занимается историей или историей литературы. Комплекс полной (не роскошной, не красивой), но благоустроенной и уютной жизни. И голоса оттуда какие-то подбодряют, спокойные и уверенные. А то звонишь в какие-то пыльные аббатства с мышами или проходные дворы, то революционные, то богемные, то содержанские. Или просто личность в безвоздушном пространстве без всякого окружения. 

Саратовские дачи (продолжение). У попа мы жили как-то, не сообщаясь с соседями, да и сообщаться-то было не с кем. Жил сам батюшка, да один год Доброхотовы. Дачи были в таком густом вишеннике, что ничего не видно было за пять шагов. К этой даче относятся воспоминания о приезде тети и о знакомстве с Царевскими. Тетя была младшей сестрой мамы. Она была самая ветреная, самая бестолковая и самая некрасивая из сестер. С детства она была очень болезненна, ей все время что-то вырезали, и к природной картавости присоединилась такая косноязычность, что ее трудно было понять, тем не менее она обожала декламировать, читать вслух газеты с выражением и петь без малейшего слуха. Писала она и какие-то стишки, поэму про похождения бабушки, эпиграммы и т. п. Была страшная франтиха и модница. Был у нее характер и уживчивость, т. е. необидчивый, веселый, отходчивый и общественный, с другой стороны, вздорный. Она любила без толку кричать, не разобравши дела. Но все, кто как-нибудь от нее зависели, любили ее разносы, т<ак> к<ак> сейчас же вслед за ними она старалась загладить впечатление удвоенной уступчивостью. Она все время жила у чужих, гостила у подруг, знакомых, родственников, особенно часто у Мартыновых (не знаю, не родственн<иков ли> сомовской "Дамы в синем" и убийцы Лермонтова). Наконец, вышла за Нефедьева, он был какой<-> шалопай из хорошей семьи и служил одно время исправником в городе Холиц, потом частным приставом в Калинкиной части. Не знаю, было ли это повышение или понижение. Разойдясь с тетей, он служил в Московской полиции, и когда умер, тетя объявила себя полковницей, т<ак> к<а>к, мол, если бы Илья Леонтьич продолжал служить, так был бы полковником. Она обожала начинать какие-нибудь аферы и находиться у кого-нибудь при видимом командовании в полном рабстве. Обычно в рабстве она находилась у детей, но не всегда. Была она в рабстве у своих племянников, Мити и Кости Ларионовых, у студента-нигилиста и афериста Н. П. Прибыльского, пыталась быть у меня, была у Сережи Ауслендера, у финского старика Лундмана, у караима Шишмана, с которым она открыла табачную лавочку, у семейства Кудрявцева, в недрах которого она и окончила свою ветреную, бестолковую и многолюбящую жизнь. В предст<авлении> тети Лизы, место исправника было чем-то вроде губернаторского. Она привыкла, чтобы к ней тащили жареного и вареного, а она бы без толку на всех покрикивала. Ларионовы у нее жили, а на зиму в казенную квартиру у Калинкина моста приезжали и мои сестры, учившиеся в Петербурге, а одну зиму и брат мой Алексей. Их там кое-как содержали, за ними не смотрели и довольно дорого брали за каждую мелочь. Самая неопределенная графа была: церковь, развлечения и баня. Вели они себя, как хотели, только когда сестра стала по наружному карнизу из одного окна третьего этажа переходить в другое, так вступился уже дядя, находя, что это дискредитирует солидность его квартиры, как частного пристава. Там у молодежи бывали всякие революци<онеры>, к которым и тетя не оставалась безучастной. В это время тетя и была у попа на даче, у Беляева, она к нам не ездила, кажется, дядя <её> уже бросил. По крайней мере, саратовские дамы относились к ней подозрительно и к себе не звали. Франтила она более, чем когда бы то ни было, и подмазалась к папе, чтобы тот дал какие<-> деньги ее анархисту и позволил ему приехать. Читались его письма. "Драгоценнейшая тетя Лиза, если Вы исполните прошение вашего скудоумного Николашки, св. Петр так распахнет Вам двери в рай, что вы сможете въехать на целой четверке". Папа письму не смеялся, но денег дал. Прибыльского поселили на чердаке. 

12 (вт<о>р<ник>) 

Чудная погода. Ходил бриться, задыхался. Юр. еще возвращался смотреть, как я обошелся. Но потом все обошлось. Был дурашка. А наши были на вернисаже, потом у Федорова. Вечером у Лившицев. Заходил Ал. Ал. Смирнов. Ничего особенно хорошего не сказал. У Лившицев ничего было, очень миленькие мальчишки, хотя и малы страшно. Юр. проводил меня. О. Н. осталась и сидела уже одна. А я прекрасно спал. 

13 (ср<еда>) 

Чудесно чувствую себя. Звонил безуспешно куда-то. Погода роскошная. Был Левитин. Вечером вдруг является Леночка Мясоедова. Ах, какая старуха, она даже по дворам пела. Действительно, какая-то изобретательница. Звонила Люля и Ал. Ал. Степанов. Чувствую себя несколько хуже, чем вчера, но все-таки ничего себе. 

Саратовские дачи. Прибыльского поселили на чердаке. Он был похож на Вл. Ад. Нагродского, только в крайнем упадке. Лицо в сифилитическом размягчении, шепелявый и азартный говор, маленький рост, мочальная бороденка, широкий сюртук в пуху, страшная развязность в разговорах с папой, обидчивость, уничтожающий сарказм по отношению к укладу жизни, разливаемый, главным образом, перед прислугой, - и двадцать четыре года. Женщины не могли его видеть равнодушно. Падали пачками, так что ему оставался только труд подбирать их, как треснувшую грушу. Жил он у нас недолго. Куда-то торопился по таинственным делам, вроде московских нигилистов. Тетя мне очень нравилась и чуть было не заменила в моем сердце моего репетитора Валентина Зайцева, высокого молчаливого гимназиста, руки которого я не выпускал во время обеда и прогулок. Я часто сидел во время тетиного одеванья с ней в комнате. Сколько там было подкладок, крахмальных под<д>ерж<ек>, крысьих хвостиков, накладок и т. п. Интересовали меня вышитые галстучки, которых было множество всяких цветов, и два гарнитура, аметистовый и янтарный, и разные отдельные брошки. Духов не помню. К нашему приезду из Саратова тетя уже купила вместе с Андр. Ив. Лундманом дачу в Удельной около Озерков. Тогда (1885) думали, что Озерки будут модным местом, и покупка там участков была до некоторой степени аферой. Как известно, ожидания эти не оправдались. Мы слышали об этом смутно, о существовании и взаимоотношениях тети к старому чухонцу, и ехали туда с большой опаской. Ехали мы вообще, как большинство русских провинциалов, катастрофически. А тут еще тетя все сделала шиворот-навыворот. В гимназию меня не определила, квартиры нам в городе не нашла, а перетащила к себе в Удельную, где было холодно, сыро, еще не благоустроенно, а Андрей Ив<анович> ходил, куря везде трубку, хлопал дверьми и чертыхался. Скоро мы уехали. А потом умер и Лундман, на имя которого тетя поспела-таки перевести весь дом, и она начала судиться о его наследстве. Вела дело она сама, просудила все деньги, весь дом, из-за которого то ликовала, то впадала в отчаяние, постоянно приезжала к нам с ночев<кой> и переписывала кляузные бумаги собственного сочинения, которые читала мне вслух. Во время болезни отца она что-то не приезжала к нам (что-то солила, огурцы или тому подобное), папа рассердился и, когда она приехала наконец, не захотел ее видеть. Так и умер. На похоронах она так рыдала, хваталась за гроб, за косяки, что кумушки, не зная взаимоотношений, думали, что это какая-нибудь обманутая жертва, хоть отцу было 75 л<ет>, а ей под пятьдесят. Тетя думала было привязаться ко мне в качестве рабыни-командирши, но это как-то не вышло, а тут вскоре родился Ауслендер, тетя переехала к сестре и запряглась в воспитание Сережи. Воспитывала она его самым фантастическим образом, но действительно вкладывала в это дело все свои бестолковые чувства и всю свою энергию. Когда сестра вышла замуж за Мошкова, тетино царство как-то пошатнулось, да скоро они и уехали. По склонности к праздношатайству, ничегонеделанью и трепотне Сережа и тетя Лиза были такая слитная пара, что лучше и желать нельзя было. Тетя вела еще и чужие кляузные дела и таскала Сережу по судам. Вид ею постепенно приобретался городской сумасшедшей. Тогда она перешла к Кудрявцевым, поселила нас у себя, разгородила свои дачи на крохотные, никуда не годные каморки и начала новую жизнь. Кудрявцева была когда<-> у тети горничной и выдана ею же за паспортиста. Отношение, как к благодетельнице. Воспитала сначала сына Васю; женив этого, воспитала Полю, попутно выдала замуж девочек, которыми мало интересовалась, кого за дьякона, кого за моряка, кого за полицейского. Сначала их всех содержала, потом они ее содержали и, действительно, покоили ее нетребовательную старость. У них она и умерла уже в начале революции. 

14-15 (п<я>т<ница>, с<у>б<бота>) 

Собирал сведенья о театре. Все весьма неблагоприятно. Сережу ушли начисто. Дранишников восстановлен. Тот же Пиотровский. Чуть ли не искореняют следы Сережиного царствования. Пожалуй, при таком положении дел и мои текстики полетят к черту, тем более что какие-то хористы и солисты отказываются переучивать "Кармен". Явился уже зачем-то Смолич. Левик мажорен, впрочем, он всегда громогласен, "не молчит" в радости ли, в горести ли, но mit Posaunen und Trompeten. {Со скандалом и шумом} "Дон-Жуана" отложили, да и потом я на Мейерхольда менее всего надеюсь после "Дамы с камелиями". "Много шума" в Москве отложено. Здесь ни о ней, ни о "Строптивой" - ни слуху ни духу - не могу добиться толку. Вот мои театральные дела. Асафьев, конечно, сейчас же сделался неуловим. Костя приехал, не очень удачно ездил. Таиров изменениями удовлетворен. "Академия" денег не шлет, как могила. Все это не повышает моего настроения. И потом я, как Кика, нахожу, что у нас какой-то беспорядок и мусорность для того, чтобы быть "хорошим мальчиком". Ничего что-то не выходит из моего Оксфордизма, а без этого трудно что-нибудь делать. Мне звонили разные люди. Жирмунский, Смирнов, сообщения о Шпете и т. п. 

16 (воскресенье) 

Сон к деньгам, а звонил только [...] насчет 60 рублей из Радиоцентра. За телефон Шпитальники и Клавдия не заплатили, могут выключить, а пострадаю из-за этого, главным образом, я. Был Костя, много и смешно рассказывал про Москву. По телефону охали и ахали с Ал. Ал. Смирновым об участи Сережи Радлова. Чувствую себя, с ежедневной одышкой, но без припадков, ничего себе. Только бы ходить и выходить было можно, и все было бы в порядке. 

17-19 (пон<едельник>-среда) 

Денег не шлют. Чувствую себя ничего себе. Кое-кто бывает. Узнавал о "Строптивой". Сторицын и Смирнов чего-то сплетничают. Не надо их слушать. Приехал Сережа Радлов, но нет Ан. Дм. Впрочем, были и не совсем обычные визиты. Лившиц с женой, Великанов. Пишет музыку на мои слова. Каждую ночь бывает кашель и одышка. Вернее, каждое утро. Юр. иногда начинает все тот же разговор о моей болезни и моем леченьи. Парикмахер предложил приходить иногда на дом, но с деньгами решительно не знаю как и быть. 

Стандартные мальчики. Кика Лившиц на упреки родителей заявил, что в "таком доме" и не может быть хорошего мальчика, всякий мальчик сделается плохим. Когда его спросили, что значит "такой дом", он стал говорить ребяческий вздор, что его все время кормят мясом и маслом, что давно не было ремонта, что тесно, никого нельзя принять и т. п. Одним словом, что дом, по его мнению, недостаточно благоустроен, чтобы требовать от своих обитателей благоустроенных добродетелей, как повиновение, уважение к старшим, вежливость и т. п. Конечно, хамство и жестокость говорить такие вещи, но, по существу, он прав. Неблагоустроенные семьи могут требовать только личных, исключительных достоинств личности, а не тех, которые даются воспитанием и средой. И "хорошие" мальчики (м<ожет> б<ыть>, по существу, дряни и эгоисты) могут быть в буржуазных и кулацких семьях, а в богемных или пролетарских должны быть хамы, звери и неврастеники (хотя, по существу, могут быть и святыми, и героями). И потом, как всякая вещь, добродетель требует времени, и иногда просто некогда быть хорошим человеком в стандартном значении этого слова. А при самообнаруживаньи это всегда и бывает. 

20 (п<я>тн<ица>) 

Денег не шлют. Ан. Дм. почему-то прикатила раньше, письма моего не получила, Розанов все ждет, в "Academi'и" звонили Гершензону, но отчего они ничего не отвечают. Это делается скандальным. Вечером был Лихачев и передавал поразительные новости о театрах от Соллертинского. Звонила Асафьева, зовя сегодня на "Фонтан". Не знаю, что будет, как все восстановлю: дела, деньги, здоровье, личную жизнь и творчество? 

Саратовские дачи. Был неожиданный проливной дождь и темнота, и близкая ночь. Вдруг к нам постучались и попросились на ночлег незнакомый господин с мальчиком. Если бы я тогда уже читал романтические английские романы, мне бы показалось, что они одеты в плащи или пледы. Но они были просто мокрые и жалкие, как чушки. Кроме того, господин так зарос курчавой черной бородой, начинавшейся где-то выше бровей, что нельзя было разобрать, какого он возраста, хорош или дурен, худ или толст, весел или угрюм, почти что пола нельзя было различить. Бородатое существо. Он был поразительно молчалив, но казалось, что это из-за бороды не слышно, что он говорит. Мальчик был без бороды, но тоже молчал и смотрел исподлобья. Он делал все, что делал господин, тот снимет сапоги, и мальчик снимет сапоги, тот сядет к столу, и этот сядет к столу, все в меньших размерах, но с такою же серьезностью. Я смотрел на них во все глаза и ходил за ними следом. Постели уже были сделаны, дача и без того битком набита, но теперь заново стали стелить по полу тюфяки, делить одеяла, стало весело, как на Рождество. Дождь лил как из черной бочки. Утром рано-рано господин с мальчиком ушли. Утро было чудесное, вымытое, все в птицах, в шиповнике, в брызгах. Мне показалось ужасно завидным, как господин с мальчиком идут где-нибудь по дороге. Это и были Царевские, Васил. Ник. и Ваня. Но все дело в Елизавете Ивановне. 

26 (среда) 

Дневник пропускается большими кусками. Мне лучше, но по утрам ежедневно бывает одышка. Из "Academi'и" немного прислали. Розанов пишет, что вышлют телеграфом, Ан. Дм. собрала на елку нас, Ходасевич и Раковых, но дельного ничего не сообщила, все вертится около Шекспира и важных лиц. На Новый год ждет. Лившицы в Союзе писателей, там открытие клуба и разливанное море. Все куда-нибудь пристраиваются. Было чествование Ади у Гоголицыных с цыганами и гитаристами.22 Отставка Радлова и разгром "Academi'и" - два сильных удара по мне. О. Н. что-то хандрит. Всех расстраивают еще перевыборы. В ясную погоду прошелся бриться, но понемножку что-то закисал, сам не знаю отчего. Да в сущности, чего же мне особенно-то бодриться? 

27 (ч<е>тв<ерг>) 

Говорил с Пиотровским насчет моих работ, с Ан. Дм. насчет Нового года, брился, так что будто и дело делал. Погода петербургская, темная и мягкая. Юр. принес <от> Пуцилло все-таки настоящего Уистлера. Какой-то подвох там есть, но картинка подлинная. Очень приятно иметь ее в доме. Адриан меня как-то утешил и обласкал насчет Таирова, Мейерхольда и новых даже работ. Вечером пришли Ал. Ал. и Левушка. Очень было уютно и тихо. И спал я хорошо. 

Источники. Вещи стимулирующие, дающие нам толчок к открытию целых миров, иногда бывают совершенно ничтожны. Так мне открылась античность, играющая такую центральную роль в моем самосознании и творчестве, через романы Эберса, и подлинные сокровища Эсхила или Теокрита действовали на меня значительно слабее. Именно "Император" и "Серапис". Влияние их можно проследить не только на "Алекс<андрийских> песнях", но вплоть до последних лет. Такое же влияние имели на меня явления, конечно, высшего порядка, но тоже довольно "стыдные" - d'Annunzio и Massenet. Иногда бывают мелкие факты, какое-то изменение погоды, которое воспринимаешь, да которое и на самом деле есть большой психологический переворот, большое открытие. Мне было лет 16. Я был в гостях у скучнейшего гимназического товарища, такого скучного, церемонного, обидчивого и напыщенного, что даже тогда казалось это гурманизмом. И мать его, и две сестры еще больше утверждали непроворотимое мещанство. Две черты все-таки как-то связывали нас: любовь к классикам и богомольность. Жили они, конечно, как и мы, на В<асильевском> О<строве>. Гостей у них не бывало, и были, так тоже какие-то глохлые, меня принимали как персону. Вдруг один раз у них оказались гости, две барышни, которые как-то умели все-таки говорить и смеяться, и видали народ, и потихоньку веселились. Они были самые заурядные барышни, но в том доме показались отдушиной, и я вызвался их проводить вместо хозяина. Идти нужно было через Николаевский мост на Английскую набережную. Был конец августа. Темно и страшно ветрено, ветер, будто из печки. Не поспел я с ними проститься, как полил тропический дождь, черный, как чернила, и теплый, как парное молоко. Мама беспокоилась, я вымок как мышь, но вдруг почувствовал себя не мальчиком, а очень молодым человеком. Этот вечер казался мне какой-то эскападой, почему-то связанной тоже с романами Эберса, и я его помню до сих пор, а барышень тех и не помню, и не видел больше никогда, да и не думал о них. Да и веселье их все состояло в том, чтобы раз в месяц сходить на рядовой спектакль в Мар<иинский> театр или покататься на лодке с двоюродными братьями-реалистами. А казалось это бог весть каким привольем и полнотой. 

29 (с<у>б<бо>т<а>) 

Досадно, что деньги не шлют, что Юр. не взял какого<-> пропуска, что Лихачев утащил у меня Байрона, что как-то не могу навести чистоту, что мы не устроены на Новый год. Вот эти досады и ознаменовывают эти дни, а чувствую себя ничего. Еще Демская приходила узнавать, нахожусь ли под наблюдением врача, да ни с того ни с чего известил парикмахер, что завтра придет. Покуда ясно, прислали приглашение на выставку Ходасевич. Наши пошли, а я остался и жалел очень. Был Ал. Ал. Смирнов. На Новый год тоже попрется в Союз писателей, но заболел Толстой, и многие из его друзей туда не пойдут. А завтра придет к нам Осмеркин, да еще с женой. Шпитальники на одну секунду включили "Хованщину", сейчас же убрав, чудаки этакие. Приехала Глаф. Викторовна. Юр. перед сном брал ванну. 

30 (воскр<есенье>) 

Чего-то нервлюсь и хандрю. Чай вдруг оказался во внутренних пластах копорским. Осмеркины и внесли сразу дезгардьяж. Денег, конечно, не прислали. Парикмахер был благополучно. Надоел Мейербер, которого я принялся почему-то играть. Была еще Домбровская, принесла диуретину. Телефонные мои собеседники были не на высоте. Ельшиных вообще не было, Смирнов где-то у Франковского, Ан. Дм. была как-то надута, сидела, окруженная Ветой и Наташей Казанской. Только один Козьмин сидел, как душечка, и говорил ласково, предложил днем как-то пойти на выставку Ходасевич. Осмеркин рассказывал о фестивале у Пельтенбургов. Их Алеше теперь уже 17 лет, он был очень хорошеньким мальчиком, теперь, по словам О. Н., похож на Петрова, впрочем, она на молодых людей (особенно без роста) не обращает внимания. 

31 (понед<ельник>) 

Денег так и не прислали. И Розанов отдыхает в Болшево - это смердящая неудача. Мрачно как-то думаю то о Стрельникове, то о Радловых. Юр. наворожил чего-то, бедный, как фея. О. Н. была мила согласиться на домашнюю встречу. Юр. продал что-то, купил печенки, вина, мы оделись честь-честью и потихоньку встретили. Звонили Степановым и Ельшиным, а еще раньше я Косте, все это подходящие люди, а Лев<итина> не было дома. Читаю почему-то Эдгара По. А мысль о поездке в Италию не кажется мне невозможной. Итак, я дожил до 35<-> года.